Диккенс - [56]

Феноменальный успех (300 тысяч распроданных экземпляров) его нового журнала в апреле 1859 года подтвердил эту популярность, которой ничуть не повредили события минувшего года. По возвращении с гастролей Диккенс прекратил сотрудничество с Брэдбери и Эвансом, по большей части из-за того, что Эванс (во всяком случае, на его взгляд) повел себя нелояльно во время развода, но, наверное, и для того, чтобы символически начать новое дело. Новый журнал, во всем похожий на «Домашнее чтение», чуть не получил название «Гармония домашнего очага» — странный выбор для Диккенса с учетом текущих обстоятельств; к счастью, Форстер был начеку. В конце концов он стал называться «Круглый год» (это цитата из Шекспира).

Кстати о Шекспире: Диккенс решил черпать силы, поселившись отныне в Гэдсхилле, на родине Фальстафа. Еще одна история любви, сложная и полная перипетий, доживала последние дни — его связь с Лондоном. Если раньше ему было «трудно писать день за днем без этого волшебного фонаря», то в 1851 году оказалось, что «Лондон, по моему чистосердечному убеждению, отвратительное место. Однажды побывав за границей, я уже не могу заставить себя относиться к нему с прежней теплотой. Теперь, возвращаясь из-за города и видя это мглистое небо, гигантским куполом нависшее над крышами, я всякий раз заново удивляюсь: с какой стати я здесь торчу? Только дела заставляют». Восемь лет спустя он как будто избавился от этих дел. Покинув столицу и выставив на продажу Тависток-хаус, сцену его супружеского фиаско, он подвел черту под недавними событиями, но при этом возобновил связь с более отдаленным прошлым — мирными и светлыми годами раннего детства. Отныне он будет ездить из Лондона в Кент и обратно, проводя несколько ночей в небольшой квартирке при редакции журнала.

Первый роман, полностью написанный в Гэдсхилле и публиковавшийся в журнале «Круглый год» начиная с апреля 1859 года — «Повесть о двух городах, — кстати, создавал особенно зловещий образ большого города и доказывал, что, хотя он «излил душу» в «украденном письме», Диккенса как никогда терзало скрытое, назойливое, загадочное страдание: «Достоин размышления тот удивительный факт, что каждый человек по самой сущности своей представляет тайну и загадку для всякого другого человека. Когда я ночной порой въезжаю в большой город, на меня особенно глубокое впечатление производит мысль, что в каждом из этих мрачно толпящихся домов заключается свой особый секрет, что в каждой комнате каждого из них — своя тайна; и сколько бы сотен тысяч сердец ни билось в этих домах, каждое из них хоть в каком-нибудь отношении хранит свой секрет от ближайшего к нему сердца. Благоговейный ужас, навеваемый такими размышлениями, имеет нечто общее с таинственной загадкой смерти»[45].

Диккенс во второй и последний раз, после «Барнеби Раджа», совершил вылазку в область исторического романа, но это единственное его произведение, главное действие которого разворачивается не в Англии, а в Париже. Странно, но он почти не воспользовался своим близким знакомством с французской столицей. «Повесть о двух городах», выходившая еженедельными выпусками, как и «Тяжелые времена», пострадала от чересчур прямолинейного сюжета, где буйной фантазии Диккенса было негде развернуться, и от почти аскетичной экономии средств, сводящей к минимум миниморум декорации и второстепенных персонажей. Кстати, Диккенс мало что почерпнул из обильной справочной литературы о французской революции, предоставленной Карлейлем, ограничившись стилизованной картиной этого периода, которая разочарует любителей истории. Хотя роман начинается с безапелляционного осуждения «старого режима», Диккенс испытывает мало симпатии к революционному движению: ни слова о демократических идеалах, жажде свободы, веры в прогресс человечества. Карманьола в его представлении — нечто вроде средневекового танца смерти, когда улицы Парижа залиты кровью во время сентябрьской резни[46]. Почитать некоторые пассажи, так подумаешь, будто взятие Бастилии свелось к заговору нескольких кабатчиков из Сент-Антуанского предместья, которые хотели отомстить жестокому аристократу…

В этой книге отразилось полное неприятие Диккенсом всякого насилия, его животный страх перед толпой. Но «Повесть о двух городах» не политический памфлет, и революционные события здесь служат только фоном для личной трагедии. Сходство между Чарлзом Дарнеем и Сидни Картоном, на котором замешена интрига, развивает тему раздвоения и двусмысленности, намеченную в самом начале романа: «Это было лучшее из всех времен, это было худшее из всех времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы света, это были годы мрака; это была весна надежд, это была зима отчаяния». Как Вардур и Олдерли в «Ледяной бездне», двое этих мужчин любят одну женщину. Дар-ней, сын аристократа, приговоренный к смерти Республикой, будет спасен Картоном, который, воспользовавшись их сходством, подменит его в тюрьме Лафоре и поднимется вместо него на эшафот.

Еше одна история несчастной любви и искупления через самопожертвование. Диккенс переносит на Картона собственные наваждения и с удивительной проницательностью выставляет в нем, как в зеркале, собственную личность. Картон, как и он, склонен к «маниакальной депрессии», хотя этого термина тогда еще не существовало. «Всё тот же прежний Сидни Картон… Что ни час, то новое настроение: сейчас был весел, а через минуту заскучал; только что шутил — и вдруг затуманился!» Неутомимый труженик, но непоследовательный в своих поступках, «этот даровитый человек, способный и на хорошие дела, и на добрые чувства, но неспособный управлять ими как следует, неспособный ни устроить свою жизнь, ни устроить свое собственное счастье, — он живо чувствовал свое унижение, но не оказывал ему никакого противодействия и знал, что порок погубит его неминуемо».