Диккенс - [47]
Немедленный и значительный успех этого романа-спрута, сложного даже по своей структуре (рассказ от первого лица перемежается с повествованием всезнающего рассказчика) и столь сильно отличающегося от предыдущего, многое говорит о способности Диккенса достучаться до широкой и разнообразной публики, не отрекаясь ни от своих безумных устремлений, ни от странных фантасмагорий. Уникальное явление в истории литературы: связь, которую он сумел установить со своими читателями, преодолела все препятствия, и писатель Жюльен Грин, конечно, прав: «Диккенс нравился многим читателям, которым он не должен был нравиться». Тот же Жюльен Грин рассказывает об одном пылком почитателе, который, если его гость был равнодушен к Диккенсу, запирал столовое серебро на ключ и извещал полицию: «Люди, которые не читают Диккенса, явно не в себе: либо они слабоумны, либо повредились в уме; в любом случае я не желаю с ними встречаться и надеюсь, что они упадут и переломают себе ноги…»
В марте 1852 года, вскоре после выхода первой части «Холодного дома», Диккенс заявил, что не может устроить своему десятому ребенку «сердечную встречу поскольку, говоря начистоту, я запросто обошелся бы без него». Однако забавный и лукавый последыш, Эдвард по прозвищу Плорн, позже станет утехой для своего отца. С этого момента супруги Диккенс как будто положили конец всякой физической связи: измученная десятью родами за 15 лет (не считая выкидышей), Кэт в конце концов запросила пощады? Или же супруги по обоюдному согласию ухватились за предлог ее пошатнувшегося здоровья, чтобы оборвать сериал, становившийся почти гротескным из-за своей ненарушаемой регулярности? А ведь это была последняя ниточка, которая еще связывала их. Присутствие третьих лиц, например, Уилки Коллинза, который сопровождал их тем летом в Дувр, а следующим летом — в Булонь, становилось Чарлзу совершенно необходимым: оно помогало переносить унылую жизнь вдвоем, пародию на семейное счастье, лишенную всех привлекательных черт, но отягощенную взаимными обидами.
Обидами — но не ненавистью. От прежней симпатии кое-что всё-таки сохранилось, о чем свидетельствуют длинные и частые письма, которые Чарлз писал Кэт каждый раз, когда они разлучались. «Я ужасно скучаю по тебе», — уверял он ее и в следующем году. Периодически он осознавал, что не Кэт виновна во всех его несчастьях.
От снедающей его общей неудовлетворенности было только одно лекарство — работа. Параллельно с «Холодным домом» он принуждал себя надиктовывать Джорджине «Историю Англии для детей». «Разрываясь между этим и «Домашним чтением»… между приютом мисс Бердетт-Кутте, приглашениями на балы и праздники, я чувствую, что голова моя скоро взорвется, как выпущенный из пушки снаряд…» Но от перегрузок пострадала почка в 1853 году. «Старая больная почка, напасть с детских лет, когда я ее застудил», — объясняет он, упорно виня во всём прошлое, вместо того чтобы задуматься о своем изнуряющем ритме жизни.
К счастью, он открыл для себя новое курортное местечко, которое обеспечит ему необходимый покой, чтобы закончить летом свой роман. Булонь сочетала в себе многочисленные преимущества: совершенно другая страна в нескольких часах пути от Лондона, недорогая жизнь, а главное — очарование замка Мулино, удачно расположенного на возвышенности, в многочисленных комнатах которого можно было разместить многочисленных друзей. Двое из них, Уилки Коллинз и художник Огастус Эгг, титулованный мастер по костюмам для театральных выступлений Диккенса, вскоре отправились с ним в более претенциозное путешествие.
Новая поездка на континент приняла характер стремительного паломничества. Едва останавливаясь, чтобы поесть и поспать, Диккенс измучил двух своих спутников, вновь навестив Лозанну, Венецию, Флоренцию, Рим, Неаполь и Везувий почти бегом, словно гнался за неуловимым воспоминанием. Он нашел Италию переменившейся: менее архаичной, лучше вписывающейся в европейский ансамбль. Но возобновив сношения с людьми, которых он встречал восемью годами раньше, и перехватывая их взгляды, он заметил, что не менее глубокие изменения произошли и в нем самом. Диккенс был уже другим человеком: в 41 год он выглядел гораздо старше. Волосы его поредели, кожа покрылась морщинами и, местами, красными прожилками. Один знакомый удивился, увидев, что он теперь одевается в черное вместо дорогих его сердцу ярких жилетов, и хотя его искрящиеся карие глаза излучали ту же энергию и ум и горели от всё такой же ненасытной любознательности, на его лицо легла печать утомления и тревоги.
По возвращении вихрь его жизни завертелся еще пуще; в декабре 1853 года он устроил в Бирмингеме первые публичные чтения своих произведений, даже не подозревая, во что ввязался.
Публичные чтения уже давно были яблоком раздора между ним и Форстером. Мамонт считал эту деятельность недостойной ранга писателя в его представлении, кроме того, он опасался, что, тратя силы в битком набитых залах, его друг в конечном счете навредит своему здоровью и подорвет творческую энергию. Но Диккенс слишком жаждал непосредственного общения с публикой, чтобы прислушаться к первому аргументу, и слишком верил в свои силы, чтобы принять во внимание второй. В любом случае триумф в Бирмингеме смел последние сомнения. 29-го числа он три часа читал «Рождественскую песнь» перед аудиторией, состоявшей из одних рабочих, — изнуряющее выступление, вознагражденное восторгом зала. «Они всё поняли, всё истолковали правильно, внимательно следили за всем, смеялись и плакали очаровательно серьезно, — радовался Диккенс. — У меня было такое чувство, что мы все физически вместе возносимся на небеса».
