Диккенс - [30]

Отметим, что один из узников филадельфийской тюрьмы, упомянутый Диккенсом, впоследствии станет местной знаменитостью. Отбыв свой срок, он откажется покинуть тюрьму, боясь утратить ауру, которой его овеяли «Американские записки». «Это единственный известный пример живого человека, ставшего диккенсовским персонажем после вторжения писателя в его жизнь», — пишет Питер Акройд.

В Филадельфии, в гостинице «Соединенные Штаты», к Диккенсу явился видный гость — Эдгар Аллан По. Американский поэт был большим почитателем Диккенса: «Рукопись сумасшедшего», фантастическая сказка, вставленная в «Посмертные записки Пиквикского клуба», произвела на него неизгладимое впечатление. Он только что напечатал хвалебную статью о «Барнеби Радже», а на следующий год, комментируя свое стихотворение «Ворон»[24], в очередной раз признал, что многим обязан Диккенсу. О чем они могли говорить? Возможно, об авторских правах и об их общей любви к Теннисону. По подарил Диккенсу экземпляр своих «Сказок на ночь», а тот обещал попробовать издать их в Англии — обещание осталось пустым звуком. В 1845 году Форстер однозначно выступит против По во время полемики, противопоставившей его Лонгфелло, написав, что По — всего лишь «подражатель Теннисону». Обоснованно или нет, но из-за намека на Теннисона По разглядел за почерком Форстера руку Диккенса. «Я знаю, что статью написал Диккенс», — уверял он тогда одного друга. Как бы то ни было, во время второй поездки в Америку, после смерти По, Диккенс навестит его тешу Марию Клемм и окажет ей помощь — доказательство, что он не забыл странного гостя из Филадельфии. Они были так не похожи друг на друга — американский «проклятый поэт» и английский «национальный бард», но некоторые критики, в том числе русский поэт Александр Блок, отмечали глубокое совпадение их литературной манеры. Эдгар По одним из первых, вслед за Карлейлем, разглядел мрачные наклонности Диккенса за дерзостью и игривостью его юмора.

В Вашингтоне Диккенсу оказали почести, неслыханные для молодого человека, которому не исполнилось еще и тридцати: его принял президент Соединенных Штатов Джон Тайлер, а бывший президент Джон Куинси Адамс поужинал с ним. Несмотря на такой почет, Диккенс в пух и прах раскритиковал американскую столицу: «Простертые авеню, начинающиеся неизвестно где и неизвестно куда ведущие; улицы в милю длиной, которым недостает только домов, мостовых и жителей; общественные здания, которым недостает лишь посетителей; и украшения больших проспектов, которым не хватает лишь самих проспектов, где они могли бы красоваться, — таковы характерные черты этого города».

Вашингтон для него — прежде всего «центр табачного слюноизвержения», и с этого момента он почти до конца своего повествования неустанно бичует «распространенность этих двух отвратительных привычек — жевать и плевать», не находя для нее достаточно бранных слов.

Но это еще пустяки по сравнению со словами, которые он приберег для двух палат американского законодательного собрания: «Я увидел в них колесики, двигающие самое искаженное подобие честной политической машины, какое когда-либо изготовляли самые скверные инструменты. Подлое мошенничество во время выборов; закулисные сделки с государственными чиновниками; трусливые нападки на противников, когда щитами служат грязные газетенки, а кинжалами — наемные перья; постыдное пресмыкательство перед корыстными плутами». Чаша — вернее, плевательница — переполнилась… Настал момент перейти к самому главному спорному вопросу, противопоставлявшему его Америке.

Диккенс собирался спуститься далеко на юг вплоть до Чарльстона, чтобы собственными глазами увидеть, как обращаются с рабами. По совету некоторых друзей он отказался от этих планов, опасаясь жары и нездорового климата. Но после поездки в Ричмонд в Вирджинии его позиция сформировалась: на табачных плантациях царила атмосфера «уныния и упадка». Утверждения некоторых плантаторов, которые говорили, что хорошо обращаются с рабами, чтобы те лучше работали, и долго рассуждали «о рабстве, словно это одно из величайших благодеяний человечества», его просто возмущали. «Это не республика из моего воображения», — написал он Макреди. В его глазах одного лишь этого изъяна хватило бы, чтобы перечеркнуть все американские достижения. «На мой взгляд, лучше бы восстановить леса и индейские деревни; пусть вместо звезд и полос развевается по ветру несколько несчастных перьев; пусть вигвамы станут на месте улиц и площадей — и если воздух огласит клич смерти из уст сотни гордых воинов, он зазвучит как музыка по сравнению с воплем одного несчастного раба», — писал он в «Американских записках».

С этих пор его путешествие было проникнуто болезненной меланхолией, еще усиливавшейся из-за угнетающей медленности передвижения по рекам, которые вели его на Запад, до Сент-Луиса, крайней бедности пионеров, которых он повстречал на реке Огайо, и разочарования от зрелища Зеркальной долины — Великой прерии: «Я подумал, что, пересекая прерию, никогда бы не мог всё забыть и раствориться в окружающем, как это неизменно происходило со мной, когда я, бывало, почувствую вереск под ногами или выйду к скалистому берегу, — нет, я только поглядывал бы то и дело на далекую и всё отступающую линию горизонта с желанием поскорее добраться до нее и миновать». Ни драгоценные письма из Англии, которые наконец-то прибыли, ни красота Пенсильвании, ни очарование Цинциннати не смогли его развеселить. В нескольких городках, лежавших на его пути, Диккенс попросту отказался принять местных чиновников. Единственный горизонт, который отныне манил его к себе, был дорогой назад.