Дикий сад - [80]

— Вы лжете, — сказал Адам. — Я знаю, что вы лжете, и вы сами знаете, что лжете. Вы убили Эмилио, а когда Гаетано узнал об этом, купили его молчание. Вы заплатили и, может быть, платите до сих пор. Гаетано рассказывал вам о своих планах? У него большие планы. С расчетом, думаю, на ваши деньги.

Странно, что это не приходило ему в голову раньше, но ведь отношения действительно могли строиться на продолжающемся шантаже. И с покупкой «Ла Капаннины» Гаетано, не исключено, потребовал увеличения платежей. Если так, то получалось, что Маурицио в прямом смысле платит за совершенное четырнадцать лет назад преступление. Адам даже повеселел от этой мысли.

Маурицио же смотрел на него с выражением то ли жалости, то любопытства.

— Ты так думаешь? Думаешь, что я убил брата? Ты тронулся? — Он бросил сигарету в камин и подошел к столу. Глаза его больше не смеялись. — Кто ты такой? Ты приехал сюда и говоришь мне такие вещи. Как ты смеешь говорить мне такое? Я был там. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Я видел, как немец застрелил Эмилио. Видел, как он подошел и выстрелил ему в голову. — Маурицио сложил из пальцев «пистолет» и «выстрелил» в землю. — Я ничего не сделал. Ничего. Только стоял и смотрел. Если стоять и ничего не делать — убийство, то да, я убил его.

Не слезы, блеснувшие в глазах Маурицио, а вот этот жест, сложенные «пистолетом» пальцы, решил все. Жест объяснял, откуда взялась пуля в полу — об этой детали Кьяра не упомянула, и именно ее Адам подхватил как доказательство того, что Эмилио погиб от руки брата.

На ней, на этой улике — единственной серьезной, физической улике, — строилось все дело, и вот теперь Маурицио одним движением руки отбросил краеугольный камень обвинения. Вся выстроенная им с немалым трудом конструкция, шаткая, державшаяся на предположениях и догадках, надломилась и с треском рухнула.

— Итак?..

— Мне очень жаль, — негромко сказал Адам.

— Тебе жаль?

— Да.

Маурицио отвернулся и с досадой развел руками.

— И это все, что ты можешь сказать?

— Я уеду…

— Да, уедешь.

— Сейчас?

— Завтра утром, как и собирался. Не хочу устраивать сцену при матери.

Адам кивнул. Маурицио бросил на него презрительный взгляд и вышел из комнаты.

Голова была словно в тумане. Он поднялся наверх, плохо соображая, что делает и куда идет. Попытался собрать мысли, но они разбегались во все стороны, как толпа мятежников на площади, предоставляя ему копаться в руинах собственных доказательств.

В комнате он сначала зачем-то достал из чемодана уже сложенные перед поездкой на побережье вещи, потом снова убрал их туда.

Что с ним такое? Обычно он мог положиться на собственноручно выстроенную логическую цепочку. Или это последствия сотрясения мозга? Доктор во Вьяреджо предупреждал — они могут проявиться. Прав он был в одном: поездка обострила ситуацию, спровоцировала столкновение с Маурицио. Адам коротко, как маньяк, рассмеялся. Хоть в чем-то не просчитался.

Что ж, по крайней мере, теперь все закончено. Он просто не в состоянии продолжать свое расследование, даже если бы захотел. А он и не хотел. Поскорее бы уехать. Наверное, надо было бы позвонить и вызвать такси, но сейчас даже эта задача казалась непосильной.

Опускаясь в кресло у камина, Адам скривился от боли. Да, обработали его под соснами Вьяреджо все-таки крепко. С ребрами что-то сильно не в порядке. Боль была незнакомая, резкая, и это беспокоило. Другая боль, тупая, пульсировала в голове, и аспирин лишь чуть ее сглаживал.

Полная развалина, как ни посмотри. Так низко он еще не падал и теперь, подобно Данте, достиг девятого круга Ада.

Хотя нет, их нельзя сравнивать хотя бы потому, что путешествие Данте не закончилось в бездне. Он поднялся — через Чистилище в Рай, сопровождаемый призраком умершей возлюбленной, Беатриче.

Подумав, Адам тяжело, с гримасой, поднялся из кресла и, морщась от каждого шага, потащился к двери.

Что-то говорило ему: не ходи туда, вернись. Именно из-за нее, из-за нелепой, абсурдной веры в некоего своего духовного проводника, он и оказался в теперешнем тупике. Странно, но даже то, что он оказался жертвой собственного больного воображения, больше его не трогало. Он зашел слишком далеко, чтобы переживать из-за таких мелочей.

Ничто не екнуло, ничто не зацепило, когда он прошел через живую ограду. Впервые за все время сердце равнодушно молчало, не терзаясь предчувствиями, не волнуясь. Может быть, из-за того, что тело корчилось от боли. Возможно, он испытывал нечто близкое к тому, что чувствовала в самом конце она.

Ему показалась забавной такая схожесть их судеб, но сама Флора ничего общего иметь с ним не пожелала и, когда Адам вошел в сад, не предложила ни утешения, ни сочувствия — только пустой каменный взгляд.

Не падай духом, сказал он себе. Она и раньше так поступала, отвергала его авансы с тем лишь, чтобы потом подпустить ближе. Антонелла и Гарри тоже заметили в ней это — Флоре нравилось дразнить. Она осталась точно такой, какой и изваял ее Федерико века назад.

Понимая, что делает это в последний раз, Адам медленно прошел по кругу. Он ждал и надеялся. Напрасно. По прошествии получаса он вернулся к амфитеатру — унылый, удрученный, отвергнутый, — завершив последний обход.