Дикие ночи - [10]

Съемки состоялись, но я ничего не могу вспомнить, кроме каких-то людей, двигавшихся передо мной и вокруг камеры на фоне африканских пейзажей под почти белым от жары небом.

Группа распалась, марокканцы вернулись домой, французы улетели в Париж. Я решил остаться, взять напрокат машину и покататься по стране. Три дня спустя я позвонил в лабораторию: пленки проявили, все вроде бы было в порядке, хотя на двух кадрах обнаружились царапины. Я профессиональный оператор, но в который уже раз мысль о том, что ничтожная невидимая пылинка, попавшая в объектив, грозила уничтожить целые сцены любви, смерти, схваток и предательств, повергла меня в ужас. Художник может пустить в ход ластик, даже разорвать рисунок и начать творить заново, но киношник скован, на него давит чудовищная сложность процесса съемок: десятки посредников, помощников, рабочих, техников, немыслимые суммы денег…

Я сидел за рулем настоящей машины, но напоминал сам себе американского актера, играющего сцену не в автомобиле, а в голливудской декорации. Надо мной было настоящее небо, позади оставалась реальная дорога, менялись пейзажи, но во всем этом было, пожалуй, не больше подлинности, чем в «плюрах»,[6] проецируемых на экран из-за задней боковой стенки «плимута» образца 1950 года.

Но когда я попал в Атлас, все вдруг изменилось. День затухал, тяжелые черные тучи собирались над Тизи н’Тишкой, к которой я направлялся.

Я подсадил голосовавшего на дороге молодого торговца аметистами. Наверное, я ехал слишком быстро, потому что он от страха вцепился обеими руками в сиденье. Между его напряженным молчанием и воплями спортивного журналиста, комментировавшего по радио матч чемпионата мира по футболу, пролегла пропасть величиной со Вселенную. Карабкаясь по ступеням лестницы на крышу мира, расположившегося прямо под свинцовыми тучами, я был уверен, что на другом склоне горы меня ждут новые предзнаменования.

В Тамлате в жаркую погоду из скальных трещин как будто сочится мед. Круглый год цветут прекрасные розовые цветы. В июне в полях работают женщины, позже их сменяют мужчины.

Жители, уставшие ждать, пока правительство выполнит обещание и проведет электричество, скинулись на электрогенератор.

Как-то вечером, в слабом свете фонарей, я спускался по одной из улочек, завороженный тягучей музыкой. Был последний день мусульманского праздника рамадан,[7] и веселье на площади было в самом разгаре.

Молодежь танцевала; девушки были нарядно одеты, накрашены и увешаны драгоценностями; юноши били в широкие плоские барабаны или расколотые пополам бидоны. Взад и вперед носились возбужденные малыши. Юноши и девушки, выстроившись в два ряда, стояли лицом друг к другу, они делали несколько мелких шажков вперед, потом отступали и кружились на месте. Ребятишки в ритм музыки не попадали, и им велели отойти в сторону.

Какой-нибудь юноша выкрикивал придуманную им фразу, которую тут же подхватывали остальные. Потом ее повторяли девушки. Иногда певцы меняли в ответах несколько слов, отступая от первоначального варианта фразы, составленной очень просто. Автор отражал в ней свою жизнь, свои маленькие проблемы и любовные трудности. Если случайно двое вожделели по одной и той же «пери», между ними возникала поэтическая «стычка»: каждый воспевал собственные достоинства и обличал пороки соперника.

Я решил, что фразы придумывались экспромтом, но мне объяснили, что их готовили заранее: это не были «домашние заготовки», но юношей выбирали задолго до праздника придирчиво и очень тщательно. Своим выбором жители дуара присваивали счастливчикам звание поэта.

Как в любом городе мира, где сосед снизу может в праздничный вечер постучать к вам в дверь, требуя, чтобы вы приглушили музыку, танцы в этом маленьком марокканском городке были прерваны сумасшедшим стариком, которому мешал шум. Он вскарабкался на крышу, вывинтил единственную лампочку, освещавшую слабым светом танцплощадку, и швырнул ее на землю. Раздалось несколько протестующих криков, но всерьез на старика никто не рассердился. Превратившись в собственные тени, танцоры исчезли.

Вернувшись в Касабланку, я остановился в «Веселом кабане»: Гостиница казалась пустой, давно закрывшейся. В столовой спокойно вязала красивая француженка лет пятидесяти с длинными седеющими волосами. Я спросил номер, она подняла глаза и ответила, что я могу занять любой за ничтожную цену. Вошел молодой марокканец, подошел к женщине и нежно положил руки ей на плечи. Она повернула к нему лицо, они встретились взглядами, улыбнулись друг другу. Юноша был невероятно хорош собой, сияние, исходившее от него, заполнило пустую комнату. В их глазах было счастье, родившееся из нарушенных табу, я явно помешал этим двоим.

В номере я прилег на кровать, мне казалось, что перед глазами мелькают быстрые серебряные спицы, их сменили лапки каких-то насекомых, карабкающихся по дюнам и поскальзывающихся на песчинках, потом я вдруг вспомнил руки музыкантов Тамлата, ритмично бьющих в барабаны… Я задремал и проснулся только в восемь вечера.

Я обедал в одиночестве, если не считать мертвых глаз прибитой над дверью кабаньей головы. Этот охотничий трофей, часть дикого кабана, показался мне последней колониальной агрессией против мусульманского мира. Напрасный труд: Францию сдуло отсюда ураганом, скорее всего, ураганом любви седой пожилой француженки и марокканского юноши.