Валентин убил Свина Фальмута в том же неистовом, неудержимом порыве гнева и горя, что заставил Джексона Уэллса избить своего брата Ридли едва не до смерти, и Валентин сам написал заметку для колонки сплетен, в которой сообщил, что Свин отбыл в Австралию. И все поверили в это.
Свин Фальмут, предполагал я, двадцать шесть лет покоится на дне колодца, который по настоянию Валентина засыпали строители, чтобы туда не мог упасть никто из детей. Валентин стоял рядом с Джексоном Уэллсом и смотрел, как годами копившийся хлам ссыпается в колодец, чтобы скрыть тело беззаботного мальчика, который поцеловал и убил его золотую девочку.
И только перед смертью Валентин снял со своей души тяжкое бремя убийства.
Пусть оба покоятся в мире.
Сквозь бесформенную серость неба на востоке медленно просачивался мягкий багрянец.
Монкрифф держал экспонометр, чтобы замерять изменение интенсивности света в течение минуты с точностью, которая принесла ему впоследствии «Оскара» — второго «Оскара» «Неспокойных времен» — за кинематографию. Говард, представленный к награде за лучший адаптированный сценарий, все-таки чуть-чуть не добрал голосов, как и наш четвертый соискатель — художественный директор. Тем не менее О'Хара и боссы были счастливы, а меня подрядили на приключенческий сериал с огромным бюджетом и суперзвездой Нэшем в главной роли.
Над хэпписбургским пляжем багрянец накалился до алого цвета и пролил на волны розовую краску. Сегодня на небе было меньше черточек-облаков, чем неделю назад, и меньше лучистых золотых ореолов на алом фоне. Я подумал, что нам стоит смонтировать два рассвета в один.
Монкрифф, вскинув вверх датчики экспонометра, приветствовал рассвет, словно древний пророк. Когда он опустит руки, я должен буду дать сигнал к началу съемок.
Ослепительное солнце выплыло из моря. Руки Монкриффа опустились.
— Начали, Эд, — сказал я в рацию. — Давай, Зигги.
Вдали на песчаной полосе пляжа сорвались с места лошади.
Мы одели Зигги в полное трико из серой лайкры, которое для него, обучавшегося балету, было словно вторая кожа. Поверх трико на него надели пышную складчатую женскую ночную рубашку из полупрозрачного тонкого белого шелка, а на голову — белокурый парик. Его смуглое лицо было приведено гримерами в соответствие с париком, и скакал он, как и обещал, без седла и поводьев, босиком.
Лошади ускорили бег, они мчались среди безмолвия по пустынному берегу, и слышался только перестук копыт в галопе и хруст песка.
Зигги стоял на коленях на спине несущейся лошади, его голова была чуть склонена над изогнутой конской шеей. Рубашка и волосы развевались на ветру, сосредоточив на себе все сияние рассвета. Облачно-серый человек казался почти невидимым, туманной тенью.
Монкрифф руководил работой двух операторов, снимавших вид спереди; одна камера работала на скорости тридцать шесть кадров в секунду, другая снимала на рапид, для замедленного показа.
Восходящее солнце блестело в глазах лошадей. Свет искрился на летящих гривах. Головы диких коней были наклонены вперед в неистовом напряжении скачки, в неукротимом порыве быть первыми. Табун разделился перед Монкриффом и сомкнулся позади него: так близко разгоряченные тела, лоснящиеся шкуры, пена, летящая с губ лошадей.
Зигги скакал между Монкриффом и восходящим солнцем. Потом в фильме это выглядело так, словно летящая фигура испаряется, поглощается и растворяется в сиянии, становится частью зари.
— Господи Иисусе! — произнес О'Хара, когда увидел это.
Я вмонтировал несколько кадров из сцены повешения в скачку диких коней для концовки фильма.
Крик Ивонн растворился в пронзительно тонком плаче одинокой чайки над морем.
Умирая в петле, юная женщина, мечтавшая о неземной любви, грезила, что она скачет по берегу моря на дикой лошади.
