Дикая - [114]

Но я-то знала, что это за 801 километр. Я провела в Калифорнии два месяца, но мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как я ступила на перевал Техачапи наедине со своим рюкзаком и представляла себе, как достигну этого места. Я подошла к металлическому ящику, вынула из него журнал и пролистала его, перечитывая записи за предыдущие недели. Там были записи нескольких людей, чьих имен я никогда не видела, и других, с которыми не встречалась, но они казались мне знакомыми, потому что все лето я шла по их следам. Последние записи оставили мои знакомые парочки — Джон и Сара, Хелен и Сэм. Под их триумфальными строчками я нацарапала собственную, настолько ошеломленная эмоциями, что решила быть краткой: «Я это сделала!»

Орегон. Орегон. Орегон!

Я пришла. Я вошла в него, ловя взглядом величественную вершину горы Шаста на юге и более низкую, но и более угрюмую гору Маклафлин к северу. Я пробиралась по высокому гребню, периодически натыкаясь на короткие островки снега, которые пересекала с помощью лыжной палки. Я видела, как невдалеке подо мною на высокогорных зеленых лужайках паслись коровы, и их широкие большие бубенчики звякали, когда они двигали головами.

— Привет, орегонские коровки! — окликнула я их.

В ту ночь я спала под почти полной луной, небо было ярким и холодным. Перед сном раскрыла было роман Джозефа Максвелла Кутзее «В ожидании варваров», но прочла всего несколько страниц, потому что не могла сосредоточиться: мои мысли то и дело уносились к Эшленду. Теперь он уже был так близко, что я вполне могла разрешить себе подумать о нем. В Эшленде будут еда, музыка и вино, люди, которые ничего не знают о МТХ. И, что еще важнее, там будут деньги, и не просто какие-то мои обычные двадцать баксов. В свою коробку для Эшленда я положила двести пятьдесят долларов в дорожных чеках, поначалу полагая, что именно эта коробка будет приветствовать меня в самом конце моего путешествия. В ней не было ни еды, ни дополнительных вещей. В ней были только дорожные чеки и одежда, предназначенная для «настоящего мира», — мои любимые полинялые голубые джинсы Levi’s и обтягивающая черная маечка; новехонький кружевной черный лифчик и такие же трусики. Месяцы назад именно в этой одежде я рассчитывала отпраздновать окончание моего путешествия и поймать попутку обратно до Портленда. Когда мой план изменился, я попросила Лизу вложить эту маленькую коробку в другую, одну из тех, которые я загрузила едой и экипировкой, и переадресовать ее в Эшленд, а не на одну из тех остановок, которые я все равно не собиралась делать в Сьерра-Неваде. Я не могла дождаться момента, когда наложу на них руки — на одну коробку внутри другой — и проведу наконец уик-энд в «гражданской» одежде.

Я достигла границы спустя считаные минуты, остановившись, чтобы осмыслить это: Калифорния и Орегон, конец и начало, притиснутые друг к другу.

Я прибыла в Эшленд на следующий день, ко времени обеда, спустившись по тропе с маршрута вместе с группой волонтеров из AmeriCorps.

— Вы слышали великую новость? — спросил меня один из них, когда я забралась в их мини-вэн.

Я покачала головой, не став объяснять, что за последние два месяца слышала не так уж много новостей, что великих, что незначительных.

— Знаете группу Grateful Dead? — спросил он, и я кивнула. — Джерри Гарсия умер.

Я стояла на тротуаре в центре городка, наклонившись к стеклянной витрине газетного киоска, чтобы рассмотреть лицо Гарсии, напечатанное психоделическими красками на первой странице местной газеты, слишком потрясенная, чтоб купить себе экземпляр. Мне нравились некоторые песни Grateful Dead, но я никогда не собирала их записи, и не смотрела живые концерты, и не ездила вслед за ними по стране, как некоторые из моих друзей — их фанатов. Смерть Курта Кобейна в предыдущем году ощущалась для меня как-то ближе — его печальная и яростная кончина послужила назидательной притчей не только для моего поколения, предававшегося излишествам, но и для меня самой. И все же смерть Гарсии казалась более величественным событием, словно это был конец не просто какого-то момента, но целой эпохи, которая длилась всю мою жизнь.

Я прошла с Монстром на спине через несколько кварталов к зданию почты, мимо написанных от руки плакатов, выставленных в витринах магазинов, которые гласили: «Мы любим тебя, Джерри, и скорбим». Улицы заполняла смешанная толпа хорошо одетых туристов, нагрянувших в город на уик-энд, и радикальной молодежи из нижней части Тихоокеанского Северо-Запада, которая сбивалась в кучки на обочинах улиц, испуская более интенсивные вибрации, чем обычно, обсуждая громкую новость. Некоторые окликали меня по дороге, иногда прибавляли в конце обращения слово «сестра». Они были разные — и подростки, и пожилые, а одежда помещала их в самые разные категории спектра андеграунда — хиппи, анархисты, панки, непризнанные художники… Я выглядела точь-в-точь как одна из них — обросшая, загорелая, с татуировкой; отягощенная весом всех своих пожитков — и пахла точно так же, как они, только, несомненно, еще хуже, поскольку мне не удалось ни разу толком помыться с тех пор, как я принимала душ в палаточном городке в Касл-Крэгз, где пару недель назад со мной случилось жуткое похмелье. И все же я была настолько отделена от них, вообще от всех, словно приземлилась здесь, явившись из другого места и времени.