Дикая слива - [76]

— Кто у вас старший? Я хочу с ним поговорить! — повелительно произнес Кун.

Навстречу вышел человек, выражение лица которого ясно говорило, что он не намерен подчиняться чужаку, даже если за ним стоит сила.

— Что тебе нужно?

— Это секретный разговор.

Мужчина небрежно кивнул, и они отошли в сторону. Кун рассказал свою историю, несколько изменив ее. Он служил у маньчжурского князя, но его семья угодила в опалу. Из всей родни спасся только он с женой и сыном. Они бы хотели уехать на север, и им надо пересечь границу провинции.

— Я заплачу, сколько скажете, — добавил он. Человек переступил с ноги на ногу и усмехнулся.

— Почему бы нам просто не отнять у тебя деньги?

— Потому что вы не грабители.

Мужчина смотрел на него изучающе, словно пытаясь разгадать, кто он такой на самом деле. Кун понимал, что эти люди, одинаково привыкшие к рукоплесканиям и презрению, осыпаемые невидимыми пощечинами и вместе с тем властвующие над толпой, обладают особой гордостью. И они не любят впускать в свой мир чужаков.

— Я помогу тебе, но не из-за денег, а оттого что не люблю этих зажравшихся маньчжурских псов, чья пасть вечно в крови. Если нас остановят и станут обыскивать, спрячетесь. Здесь есть места с двойным дном.

Полный благодарности Кун позвал Мэй, и они тронулись в путь.

Четыре повозки представляли собой настоящие дома на колесах, стены которых были выкрашены яркой краской и покрыты лаком. Каждая из них была завалена кухонной утварью, музыкальными инструментами, декорациями, ширмами и костюмами для театральных представлений.

Хотя внутренность каждой из них была поделена на мужскую и женскую половину, здесь царили довольно свободные нравы, тем более что женщины зачастую участвовали в неприличных спектаклях: эта веселая бесстыдная сумятица больше всего нравилась народу.

Их мир был хрупким и вместе с тем надежным. В их жизни не было ничего постоянного, и в то же время, пока на свете существовали дороги, города, площади и толпы жаждущих зрелищ людей, они могли быть уверены в завтрашнем дне.

Заметив, что женщины поглядывают на ее красивое платье, Мэй без сожаления отдала им расшитый яркими нитками шелковый наряд и облачилась в скромную одежду.

Она охотно бралась за любое дело, готовила, стирала, убирала наравне со всеми.

Кун тоже не сидел сложа руки. В отличие от прочих обитателей балагана, его хозяин Цай немного знал грамоту, а потому именно он сочинял незамысловатые пьесы. Кун, прочитавший множество книг, предложил ему помочь поставить что-нибудь совершенно новое, пусть пристойное, но интересное.

По мере того как они продвигались на север, пейзаж постепенно менялся. Бамбуковые рощи остались позади, горные хребты становились все выше, их цепи были прорезаны бурными реками. Когда Мэй впервые увидела бешеную реку, стесненную со всех сторон выступами скал, островками и порогами, у нее перехватило дыхание. От с грохотом несущейся по камням, вспененной воды веяло холодом, ее шум заглушал любые звуки, кроме разве что пронзительного детского плача.

Однажды Мэй увидела, как одна из женщин пытается успокоить раскричавшегося ребенка. Полная злобы, она трясла его так, что, казалось, будто у того вот-вот отвалится голова.

— Как мне надоел этот мальчишка! Орет и днем, и ночью!

— Наверное, он голодный? — сказала Мэй.

— Может, и так, но где я возьму для него столько молока?

— Дайте его мне, — попросила Мэй, и женщина с готовностью передала ей кричащий сверток.

Крупные слезинки, дрожащие на длинных шелковистых ресницах ребенка, напоминали бриллианты, его изящно очерченный ротик кривился в раздраженном плаче.

— Где его мать? — спросила Мэй, уже зная ответ.

— У него нет матери, — ответила женщина. — Цай купил его по дешевке в Кантоне, только не знаю, зачем.

— Понятное дело, — вмешалась другая, — не ему кормить ребенка и ухаживать за ним! Пока этот младенец начнет приносить деньги, он высосет из нас все жилы!

— Давайте я его накормлю.

Мэй оставила мальчика у себя, решив заботиться о нем во время путешествия. Ему наверняка было столько же месяцев, сколько ее сыну, хотя он выглядел истощенным и хилым. Жалость к несчастному брошенному существу была так велика, что однажды Мэй сказала Куну:

— Быть может, купим мальчика у этих людей?

Он горестно покачал головой.

— Ты сошла с ума! Наша жизнь висит на волоске, разве мы в состоянии взвалить на себя заботы о чужом ребенке?

— Он не чужой, он ничей, — вздохнула она, но не стала спорить.

Однажды вечером, когда они все вместе сидели у большого костра, Цай сказал, небрежно кивнув на ребенка, который мирно спал на руках у Мэй вместе с ее собственным сыном:

— Я надеялся, что это парень принесет нам немало лянов, но, сдается, все напрасно!

— О чем ты? Ведь это всего лишь сирота?

— Это не просто сирота, — загадочно произнес Цай и бросил одной из женщин: — Принеси тряпки!

Кто-то заботливо выстирал ткань, и хотя кое-где на ней зияли прорехи, она заструилась лучистым потоком, золотая вышивка заблестела в пламени костра, ослепляя взор.

Кун взял материю в руки, ощутил ласку родного тепла, и ему почудилось, будто это кусочек солнца, внезапно озаривший его жизнь.