Дикая кровь - [7]

С церковной площади, словно на ладони, был хорошо виден взметнувшийся за Качею обрывистый к югу холм Кум-Тигей со смотровой подзорной вышкою нараскоряку, на той, наспех рубленной вышке днем и ночью стояли караульные казаки. Холм начинался напротив тополиного острова Татушева, с того самого суглинистого красного яра, чье имя получил город, и уходил на добрых полторы, а то и две версты в подгородную, изрезанную оврагами степь.

Левее холма огромными зелеными валами накатывались друг на друга отроги Кемчугских гор с поросшей густым хвойным лесом у вершины Гремячей сопки. Горы были и на правой стороне Енисея, и тоже сплошь в сосняке, над ними безраздельно царила издалека приметная темная скала Такмак, похожая на зуб или на орлиный коготь, воткнутый в самое небо, а подалее от великой реки, на полдня пути к востоку, виднелась лихо заломленная шапка Черной сопки.

Окруженный темными горами Красный Яр был на самом донце огромной каменной чаши, а по ее рваным краям вразброс ютились небольшие деревушки служилых и пашенных людей. На степи, как стожки прошлогоднего сена, там и сям рыжели юрты подгородных инородцев из племени качинцев и аринов.

По узкой извилистой улочке, меж высоких заборов Ивашко, которого все в городе интересовало, вышел на торговую площадь. Несмотря на ранний час, двери амбаров были приветливо распахнуты, возле них привычно толкался охочий до ярмарок пестрый люд. Над торгом в тугой свежести летнего утра бесновались зазывные голоса купцов, стремясь заглушить друг друга.

— Калачи горячи, только-только из печи!

— Подь-дойди! Пирог ельцовый с приправой перцовой! Подь-дойди!

— Меду кому? Черемухова, смородинова, малинова!

Немолодой босоногий казак с изнуренным, сизым лицом бражника пылил зайцем, держа убитую дичь за длинные лапы. Иногда казак тоскливо и совсем безразлично покрикивал:

— Налетай! Налетай!

Казака схватила за рукав разбитная толстощекая женка в белом платье, пальцами брезгливо пощупала зайца, шустро повела вздернутым носом:

— Свеж ли?

— Еще дрыгается.

— Кровь спустил? А то к воеводе явлюсь с доносом.

Ивашко усмехнулся женкиной угрозе и пошел дальше. У острожных ворот слегка поклонился облупившейся тусклой иконе Спаса над ними и следом за спешившими к заутрене старухами прошагал в острог. И то, что он увидел здесь, вдруг показалось ему странно знакомым. Откуда-то из колодца памяти всплыло смутное воспоминание: стылый зимний день, кругом бело и тихо. Ивашко гложет сладкую хлебную корочку и потом бросает лохматой пестрой собаке, у которой напрочь отморожены уши. Собака на лету хватает хлеб и часто барабанит хвостом по обледенелой ступеньке крыльца. А когда Ивашко, по пояс увязая в сугробах, пытается убежать от нее, она догоняет мальца, сшибает с ног и лижет ему лицо.

Наверное, это было уже потом, когда мать умерла, а Ивашко приемышем жил у Архипа Акинфова. По острогу в снегу затейливо вились тропки, бородатые казаки вприпрыжку, словно кузнечики, взад-вперед носились по ним сердитые, страшные. И на высокой звоннице, под самыми облаками, без останову гудел, надрывался большой соборный колокол, возвещая тревогу…

Острог был все еще грозной крепостью. Для защиты от кочевников он имел на стенах тяжелые пушки и полковые пищали. В его толстых бревенчатых стенах были часто поделаны подошвенные и верхние бойницы. На башнях неусыпно несли караул заматерелые казаки, а всего тех башен было три, из них — одна проезжая, много шире других.

Внутри острога, кроме искусно изукрашенного резьбой воеводского терема, находился пятиглавый Преображенский собор, тюрьма, соболиный, зелейный и хлебный амбары. Маленькими зарешеченными окнами выходила на Енисей встроенная в острожную стену съезжая, или приказная, изба, к которой и направлялся теперь Ивашко.

Крашеное крыльцо с пузатыми столбами вроде витых кувшинов взбегало вверх. А прямо внизу перед крыльцом на невысоком помосте стоял ошкуренный лиственничный столб с железным кольцом, а под тем столбом — козел деревянный в человеческий рост, на том козле пороли осужденных. Сейчас возле козла без дела скучал острожный палач Гридя, поджидал воеводу и подьячих. Квелый с похмелья, заголив длинную, до колен, черную рубаху, лениво почесывал грудь растопыренными волосатыми пальцами.

Ивашко хотел подняться в съезжую и уже поставил ногу на ступеньку крыльца, однако ему решительно заступил дорогу караульный стрелец с бердышом. Никого в избе нет, не приспел час, но вот-вот должен пожаловать сам воевода — он уже посылал за подьячим Васькой Еремеевым, без которого, известно, не быть воеводскому строгому суду.

Вскоре десятский подвел к крыльцу присмиревшего Артюшку Шелунина, который с учтивостью раскланялся с Ивашкой и стрельцом, а палачу Гриде насыпал в подол рубахи полную горсть кедровых орехов. Палач сердобольно вздохнул — мол, что с вами делать, с разбойниками, — и спросил у Артюшки:

— Сызнова?

Тот с тоской и обреченностью кивнул огненной головой, расстегнул давивший его ворот кургузой рубашки:

— Терплю, твою маму!.. Рыжих во святых нет, така за нас и защита перед Господом Богом.

— На козле лежи-ко смирно, не то дух сопрет.