Дикая кровь - [6]

— Пень трухляв!

Так, никого не встретив, прошли они Береговой улицей, что тянулась в топких песках по обрыву вдоль Енисея, и завернули в высокие тесовые ворота. Посреди просторного, частью крытого двора стояла изба на подклети, в нее вели бревенчатые ступени крыльца.

В тереме, куда они вошли, женка ловко добыла огонь кресалом, затеплила голубую лампадку перед резным киотом. Из кромешной пугливой темени выступила бедерчатая печь с выводной трубой, обмазанная белой глиной. Разноцветными огоньками замерцали крохотные капельки бисера на разбросанных по лавкам бархатных подушках. У порога на крашеном полу, широко растопырив лапы, лежала бурая медвежья шкура. Что и говорить, богатым было жилье — ничего похожего отродясь не видывал Куземко. Он даже растерялся в этом достатке, не зная, куда ступить самому, куда положить уделанного жидкой грязью хозяина.

Женка положила кресало на припечек и повернулась лицом к Куземке, вся светлая да голубая, и немало удивилась ему. А он вдруг отступил от нее к порогу, и ноги его враз обессилели и обмякли. Красоты она была и впрямь редкой: большие, как ложки, глаза, влажные да лучистые, а над ними круто изломанные брови, не брови — чаечьи крылья. А губы у женки ровно лепестки лесного цветочка марьина корня.

«Колдунья», — подумалось обмершему сердцем Куземке. Простые женки никогда не бывают такими глазастыми, такими дородными да пригожими, спроси любого — и всяк про то скажет.

— Как звать-то? — не сводя с нее взгляда, почти беззвучно прошептал он.

— Феклуша, — сказала она так же тихо, словно боясь разбудить храпевшего на полу мужа. — А ты кто есть, молодец? Чтой-то не видела тебя прежде.

— Прибылой я.

— Где же ты на постое?

— Под кустом зеленым, под бережком крутым, — смелея, сказал он.

— А ну как сведу тебя в баню? Там и ночуй.

— Вот благодать! — справившись с оторопью, живо воскликнул Куземко.

Феклуша, недолго раздумывая, сунула себе под мышку рогожу, взяла оплывший огарок сальной свечи, зажгла его от лампады и, бережно прикрывая огонек тонкой ладошкой, повела за собой Куземку. Они прошли крытым скотным двором, миновали заросший коноплей бугор погреба, капустную грядку и, нырнув в узкую дверь, оказались в бане с чистым сухим полком и свежескоблеными лавками. Здесь крепко пахло вениками, каленым кирпичом.

Феклуша поставила свечу на закопченное оконце, расстелила на лавке рогожу и тихо, словно нехотя, опустилась на ту подстилку. Затем позвала взглядом Куземку. А едва он подошел и сел, Феклуша грустно посмотрела на него и на минуту напрочь закрыла глаза. А потом принялась расстегивать свой лазоревый, шитый бисером летник. Пальцы плохо слушались ее, и она упрямо и заполошно рвала застежки. А распахнула платье — заговорила не своим, деревянным голосом:

— Подойди ко мне, любый! — и ухватила его зовущими руками.

Еще ничего не соображая, Куземко неверно шагнул к ней, споткнулся на ребристом полу и грохнулся на колени. И так он пнем стоял перед Феклушей какое-то время, пока не одумался и не вскочил, и не прижал к груди ее тугое да горячее тело. Он услышал, как бешено колотится, готовое выпорхнуть из груди, Феклушино сердце, как все прерывистей, все трудней дышит она.

— Старый он и слабый, поувечили его в драке, того смотри, карачун придет… А мне-то ласки до смерти хочется. Душа так и мрет. И никакого сладу с собою. И злюсь, так бы и разорвала его, мерина…

Шалея от приворотной женской близости, Куземко неумело поцеловал Феклушу в голое плечо, в шею. Но затем он почему-то отстранил женку рукой. А она грудью снова подалась к нему. С тем же упорством, с которым только что рвала застежки, потянула Куземку к себе.

2

Так вот каков порубежный Красноярский город! У слияния с Енисеем Качи, реки вертлявой, блудной, на золотистом песчаном мысу в 1628 году Андрей Дубенской поставил острог, который сначала называли Качинским. Зорким и неподкупным стражем поднялся острог на краю немирных разноязыких землиц. На северо-востоке от него кочевали тунгусы, на востоке — братские люди. С юга и запада острогу грозили воинственные киргизы и тубинцы, они никак не могли примириться с наступлением русских на Сибирь.

Двадцать с лишним лет спустя, когда Ивашко Айканов приплыл на Красный Яр, острог был все таким же, как и при Дубенском, вырос только посад. Конечно, Ивашко не мог сравнивать — он не помнил ни прежних строений, ни людей. Теперь он все видел как бы заново.

Ивашке нужно было предстать перед воеводой, вручить царскую грамоту, поэтому Ивашко надел шелковый с разводами кафтан с парчовыми поперечинами на груди и голубою опушкою, расшитые сапоги из красного сафьяна. За шелковый кушак заткнул пистолет английской редкой работы, доставшийся ему в наследство от покойного отчима. А колпак у Ивашки был белого атласа с очельем, унизанным розовым жемчугом.

Немало дивились казаки и посадские редкому богатству приехавшего киргиза. Только на воеводах и видели они подобную одежду. Правда, такой же камчатый кафтан как-то купил себе на Москве пятидесятник Родион Кольцов, да — надолго ли собаке блин! — пьяным пожег его, легши по спору в кострище.

Ивашко побывал у плечистой и высокой церкви Покрова, срубленной на посаде из отборных бревен совсем недавно — еще не успели почернеть ее бревенчатые стены и крутая крыша из драниц. Церковь была не такой уж большой по сравнению со знаменитыми московскими храмами, имела придел Алексея, божьего человека, отчего юго-западная часть посада звалась теперь Алексеевским краем.