Дикая кровь - [26]

С приходом Ивашки старик с явной неохотой отложил радовавшую его работу, послал Федорку на двор умываться и сам накоротке из ушата сполоснул руки водой. Спросил, чего доброго повидал Ивашко на городском торгу и почему вдруг коня себе не купил, как собирался сделать. И нужно брать не поджарого бухарца, бухарские кони тонконоги и слабосильны, казаки зарятся больше на русскую породу: она хоть и не так вышла статью — брюхо у нее отвислое, а супротив бухарской дюжее будет и много дешевле. К тому же русская воинской стрельбы не боится, сама на выстрелы скачет.

Верещага, морщась от боли в пояснице, с задумчивым, озабоченным видом походил туда-сюда по пахнувшей мокрым деревом избе и как бы невзначай обронил:

— Али что есть заявлять в таможне?

— К чему ты?

— Про то и таможенный голова говорил. Ведь ты не гость торговый.

— К чему речь, дедка?

— Ночью-то той, как ты приехал, душегубы были. Обманом в избу норовили. Ты спал, божья душа…

— Добро, что не открыл. Спас меня, — с легкой усмешкой поблагодарил Ивашко.

— Сердцем чуял: грабители. Так оно и вышло, — и, помолчав минуту, дед участливо добавил: — К чему юрта? Живи-ко, трень-брень, со мною, а? Разве в юрте когда оборонишься от ворогов?

— Хозяйство заводить хочу, чтоб скотину пасти, хлеб сеять. На степи угоже. Теперь я на службе государевой, кто тронет?

Зашвыркал дед синим хрящеватым носом, сердито засопел и ушел. И не просто куда-то вышел, а ушел надолго. Уж и отобедали рыбой да тюрей Ивашко с Федоркой, а его все не было. Прежде Верещаги заявился Родион Кольцов, встал у порога, заслонив дверь, рослый, могучий, засмеялся, погладил Федорку по круглой, местами бугристой голове:

— Ну как, человек божий, обшитый кожей?

— Слава богу, ему получше, — радуясь гостю, ответил Ивашко.

— Болезнь, она входит пудами, а выходит золотниками. Говорят-де Ивашко коня приискивает…

— Высматривал.

— Не торопись покупать. Отменного найдем, — уверенно, с открытой улыбкой подмигнул Родион. — А кто понесет напраслину, что меня послал к тебе Верещага, тому веры нет. Не посылал он и ни о чем не просил. Однако не слушайся деда, иди в степь. У меня тоже заимка неподалеку на Березовке-речке. Да Верещагу не забывай, ершист и крут он норовом, а к тебе пристал. Будешь в городе — не объезжай стороной.

— Ладно, — сказал Ивашко, провожая Родиона до ворот и еле поспевая за ним.

Верещага пришел домой лишь к ночи. Луна лила скупой дымчатый свет на вознесенные купола церквей, на крыши уснувших домов и острожные стены.

Ивашко еще не ложился спать и встретил деда у калитки.

— Где был? — спросил Ивашко.

— В степи. Траву искал.

— Нашел?

— Кабы так, — с тоскою слабо вздохнул Верещага.

Узнав, что братского поймали, сын боярский Степанко Коловский по настырному наущению воспрянувшей духом Феклуши притопал в съезжую и, как положено в таких случаях челобитчику, отвесил воеводе поясной поклон:

— Спаси тебя господи, батюшко Михайло Федорович. Окажи великую милость: вели расковать и отпустить несмышленого работника моего Куземку.

Воевода нахохлился, что филин, сердито сдвинул тяжелые брови. По всему видно, не понравилась ему эта нежданная просьба. Было бы из-за чего челом бить, а то так — смутьян и греховодник, одно слово — гулящий.

— Зачем сам молчит? Чай, язык у него не прикован.

— Не казнь ему башенное сиденье: не у дел и по самое горло сыт. А тут сено косить приспело, пшеничку жать.

— Известно ли тебе, что женка твоя по нему убивается, блинков и калачей носит? — добрея от едкой насмешки, сказал Скрябин.

— Так, — согласился Степанко. — Каков, однако, прок от работника, коли отощал, а?

В распахнутое настежь слюдяное оконце с берега Енисея забросило нарастающий гул перебранки. Казаки ругались у причального плота, ругались матерно и без останову. Воевода сурово поглядел вниз и волосатым кулаком погрозил кому-то. И мелкими шажками, как бы крадучись, опять подошел к Степанке.

— Истинно говоришь: какая от тощего польза. А женка у тебя пригожа, гладка. Ну, как грех?

— Пусть себе тешатся. Глядишь — в семью принесет прибавку.

— И то польза, — подтвердил воевода, потянувшись к гвоздю за бархатным колпаком. — Айда в караульню, к твоему захребетнику.

Свернувшись в клубок, гулящий сладко подремывал на полу. Когда дверь караульни распахнулась и в лицо Куземки резко ударил веселый сноп света, Куземко не открыл глаз и даже не повернул головы. Скрябин пристальнее присмотрелся к сидельцу, грозно позвал:

— Вставай-ко, собачий нос, — и топнул сапожищем.

Ржавая цепь жалобно звякнула, натянулась. Куземко проморгался и, сразу узнав Скрябина, спросил:

— Пошто водицы не дают, отец-воевода?

— Куда тебе водицы-то?

— Пить. Каши поел, солона гораздо.

Степанко хихикнул в кулак, высовываясь из-за широкой спины воеводы. Скрябин же осуждающе покосился на боярского сына и, махнув рукой перед носом, отступил к двери, не в силах более дышать спертой вонью караульни. Уже оттуда раздраженно спросил Куземку через плечо:

— Ждал милости, свет мой?

— Ждал, — откровенно признался тот.

— Ну, чего тебе?

«Выйти, выйти отсюда», — глазами подсказывал Степанко.

Но Куземко не заторопился с ответом. Он загремел цепью, потянулся: