Дикая кровь - [137]

Их появление не очень-то обрадовало, однако и не огорчило Феклушу. Пришли так пусть, как добрые, проходят в горницу. И она, махнув подолом, церемонно пригласила их к столу, скромно накрытому для Артюшки.

Расселись они за столом, подобрав ноги под лавку, и ну шутить, перемигиваться. А выпили по первой — Константинко вытер рукавом губы, крякнул и по-свойски сказал:

— Поцеловала бы гостенька томского. Авось пожалует тебя богатым подарком.

— Не запрещено ли ноне целоваться? Боюсь! — притворно испугалась она.

Матвейко сладострастно облизнулся и сказал:

— Целовать в уста нет поста.

Он достал из-за пазухи коралловое красное ожерелье, полюбовался, протянул ей.

— Помоложе бы, чай, нашел, чтобы одарить, — отстраняя понравившийся ей подарок, ответила она.

Матвейко был упрям. Где ж это видано, чтобы отказываться от такого богатства. Он не отступал:

— Не во гнев твоей милости, не в зазор твоей чести.

Константинко вдруг вскочил и ладошкой хлопнул себя по лбу, словно вспомнил что-то:

— Ай-ай! Чтоб тебя пополам да в черепья! — схватил колпак и бегом из горницы.

Но Феклушу не проведешь. Она догадалась сразу, зачем так скоро улизнул Константинко. И ничего не пришло ему на память, а такой у мужиков был уговор, чтоб не мешался третий.

— Не для меня ли загодя винцо и чарку на стол поставили? — полушутя спросил Матвейко, когда за дружком хлопнула дверь.

— Ну как для тебя! — бойко проговорила она.

— То ладно бы, — протянул он и взглянул на нее пристально и серьезно.

— Чего ты, гостюшко? — удивилась Феклуша, оглаживая свои бедра.

— Полюби меня — в Томск свезу, повенчаемся!

— Прежнюю-то женку куда денешь?

— К тестю в Тобольский город отправлю. Ты любее.

— А что со Степанкой делать, с мужем? — спросила Феклуша.

— Старый он. Брось его!

— Жалко.

Говоря с Матвейкой, она в душе смеялась над ним. Ну, бежала бы с тобой, а что потом? И от тебя куда-нито бежала бы, потому что нельзя любить всех. С Куземкою — так хоть на край света! И не задумалась, и не охнула бы — вот как дорог он Феклуше.

— Ты не жалей его, мужа-то, — советовал Матвейко.

— Да неужто закаменело у меня сердце?

— Дай-ка ощупаю, сыск наведу, — подхватил он.

— Иди, — с мягкостью в голосе пригласила Феклуша, грудью подавшись к Матвейке.

Он торопливо встал и зашагал к ней, слегка пошатываясь. Она выждала, когда он вплотную приблизится, и дерзко сунула кукиш ему под нос.

— Во тебе, — и тут же, задышав тяжело и часто, схватила со стола и кинула к порогу кораллы. — Уходи, гостюшко! Не то всю образину тебе исцарапаю!

Матвейко даже ахнул, удивился, а хмель как рукой сняло. Стал казак торопливо застегивать пуговицы кафтана. Отступая к двери, он что-то растерянно и глупо шептал, чего Феклуша никак не могла разобрать.

Когда же Матвейко ушел, на нее напал безудержный смех, и смеялась она раскатисто и долго, да самого прихода Артюшки, а пришел он к ней без приглашения.

— Степанко твой жив-здоров и велел кланяться.

— Ты не части, расскажи все как есть, — вытирая выступившие от смеха слезы, попросила Феклуша.

И Артюшко принялся вспоминать день за днем неблизкий путь сотни. Рассказал о трудных, таежных и степных, переходах, и о голодной — пропади она пропадом — казачьей жизни. Однако Степанко еще крепок, молодцом держится.

— А иные-то как?

— Чо?

— Как все прочие? — смутилась Феклуша. — Как сам атаман?

— Чудо! Сердит на Еренячку, уж и сердит!

— А Куземко? — вымолвила она и осеклась.

— Киргиз, он хилый супротив казака. Ежели стрелить, так еще может, а в копье — ни-ни…

— Про Куземку, работника нашего, скажи, — робко напомнила она.

— Про него я все сказал Куземкиной женке. У нее спроси.

Феклуша достала с полки кувшин с водкой, подала Артюшке одну за другой несколько емких чарок, и он выпил их и закусил только раз, огурчиком. Раскраснелся лицом, веснушки явственней проступили у переносья. Попросил закурить.

— Киргиз, он шибко увертлив…

— Как же он там, Куземушко, пеший? Ноги, поди, потер?

— Ты целься в него, а он все лезет — уж и настырен! — прикуривая от лампадки, сказал Артюшко.

— Кто? — с тревогой спросила она.

— Киргиз…

Артюшку, уже совершенно раскисшего и дурного, увела к себе жена Якунки Торгашина. Было то в сумерках, когда пастух уже пригнал стадо, и Феклуша засобиралась доить коров.

А ночью, вольно раскинувшись на прохладной постели, она снова думала о Куземке. И ей было сладко думать о нем. Думать и ждать, не шелохнется ли вдруг у нее под сердцем.

Едва над Афонтовой горой поднялся сигнальный белый всплеск дыма, в городе ударили сполох. По Енисею, по всей котловине заходили тревожные вздохи колокола, и призывный тот гул услышали люди в Лодейках и в Бугачевской деревне. Побросав работу, дворы, все свое хозяйство, конные и пешие устремились в острог, под защиту его лиственничных стен и грозных пушек.

А в самом остроге — в толк и не в толк беготня, позвякивание доспехов, заполошные и зычные выкрики. В панцирях, в шлемах спешили казаки на стены, в руках у них копья, бердыши, пищали. У подошвенных бойниц толкались степенные черкасы: кто в кафтане, а кто в свитке, и все — в высоких запорожских шапках.

Атаман Михаил Злобин, взобравшись на звонницу собора, поглядывал на маревые верховья Енисея, откуда с минуты на минуту ждали неприятеля, и покрикивал казакам конной сотни: