Дикая кровь - [12]

На этот раз Санкай долго не показывалась. Аманаты вдоволь нагулялись, вот-вот их должны были завести обратно в тюрьму, а Санкай все не было. Привыкший к ее прогулкам в этот час, Куземко поглядывал на соборную паперть. Туда же время от времени смотрел и парень-аманат.

Санкай появилась совсем не оттуда, откуда ее все ждали, сегодня она работала на воеводском дворе, и ее только что отпустили. Она не подошла ни к кому из аманатов, словно их здесь не было, а с крыльца прямиком направилась по тропке к Куземке. Казак, стоявший у съезжей избы на карауле, покачал головой и басовито рассмеялся:

— Встречай, гулящий, блудную девку. Зрю, пристала она к тебе, что репей к кафтану.

— Не вопи, а то слопаешь оплеуху, — грозно предупредил Куземко.

— Что в ней корысти: не голенаста и не бедерчата, — не унимался караульный казак.

Санкай быстрой ласточкой стриганула к Куземке и с волнением стала что-то говорить ему, что-то показывать на длинных пальцах. Он никак не мог ее понять, и тогда она, досадливо махнув рукой, позвала парня-аманата. Парень словно ждал ее жеста: он торопливо подошел, но тоже ничего не объяснил Куземке, только несколько раз кивнул на открытый лаз в острожной стене, и Куземко понял, что Санкай просится наружу.

— Нет, — решительно затряс он головой.

Тогда Санкай мигом выхватила из-за обшлага своего халата зеленый платок из тонкого шелка, одним взмахом развернула его, приблизила к Куземкиным голубым глазам, будто невидаль какую:

— Хадак.

И прежде чем он успел рассмотреть дивный платок или сообразить что-нибудь, Санкай рывком накинула хадак ему на глаза. Когда же он отбросил платок вместе с ее рукой, парня уже не было рядом. Парень перемахнул заходную яму, выскочил в лаз и, распугивая на юру черное галочье, кинулся по изволоку в прибрежный тальник.

Казак у крыльца съезжей встрепенулся и загорланил:

— Братский убег! Кар-раул!

Крику тут же отозвался гулкий выстрел на площадке Спасской башни, а минуту спустя гневно ударил тяжелый набатный колокол собора, призывая служилых к оружию.

3

Киргизская земля начиналась у заоблачного Саянского камня и уходила далеко на север по Енисею, по Белому и Черному Июсам. Всхолмленная дикая степь, вдоль и поперек исхлестанная речками и ручьями, была одним огромным пастбищем для скота, по нему веками кочевали киргизы и подвластные им племена и роды. Круглый год под присмотром пастухов, а то и без присмотра кружили по степи табуны, стада и отары.

Земля делилась на четыре аймака: Алтырский, Езерский, Алтысарский и Тубинский. Во главе ее стоял алтысарский князь, кочевья которого были по быстрым Июсам, у бурного слияния их, и считались теперь центром всей Киргизской земли.

В то лето начальным князем енисейских киргизов был Ишей, сын Номчи. В молодости его называли в степи грозой русских, он много раз ходил войною под Красноярский, Томский и Кузнецкий остроги, дочиста разорял ясачные подгородные волости, угонял к себе полоняников и тучные табуны коней. И не было в суровом сердце Ишея жалости, когда в битвах лилась кровь, потому что он сам нетерпеливо жаждал крови, выискивая добычу, как голодный орел, парящий над степью.

Но за последние годы русские укрепились на Енисее, а помогавший Ишею в борьбе с ними контайша Богатур, верховный правитель Джунгарии, что кочевал в Великой монгольской степи за Саянами, заметно ослаб, понеся сокрушительное поражение в боях с кипчаками. Почуяв слабость давнего врага — джунгар, или, как их еще называли, черных калмыков, глава государства Алтын-ханов Гомбо Эрдени запугивал киргизов опустошительными набегами, вынуждая их постоянно платить дань — албан.

Ишей давал клятвы на верность — шерть — всем своим соседям и тут же легко нарушал их. Усиливались русские — Киргизская орда посылала ясак им, приходили за албаном джунгары и люди Алтын-хана — они сполна получали свое. Но русским тогда уже ничего не оставалось, русские гневались на Ишея.

В гости к Ишею неожиданно явилась старая княгиня Абакай с сыном Табуном и внуками. Улус Ишея стоял на берегу искрометного Белого Июса, где река, словно пытаясь запутать свои торопливые следы, делает замысловатую большую петлю у священной горы Онно. Улус был невелик: два десятка юрт выбежали на край ковыльной степи, уже пожелтевшей от зноя.

Ишей спокойной трусцой объезжал свои приречные пастбища и издалека увидел плывший в ковылях со стороны осинового лога караван, впереди которого на двугорбом, богато убранном верблюде мерно, как будто отсчитывая верблюжьи шаги, покачивалась киргизская княгиня Абакай, вдова мудрого Кочебая, когда-то делившего власть над степью с Ишеевым отцом Номчей и с самим Ишеем. Рядом с верблюдом, едва сдерживаемый всадником, приплясывал тонконогий мухортый иноходец Табуна, князец что-то горячо говорил матери, показывая рукояткой плетки на гору Онно с каменным сундуком на вершине. Об этом сундуке рассказывали в народе, что на нем в поздний вечерний час, когда жарко пламенеет заря и проблескивают первые звезды, любит отдыхать бог неба, отсюда он то и дело рассылает послушных духов по всем окрестным улусам, а духи те верно служат шаманам.