Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я… - [10]

Принимали ли они решение – там и тогда? Выбирали, стоит ли двигаться дальше? Один раз поцеловавшись, они уже не могли сделать так, чтобы этого поцелуя не было. Так они рассуждали? Мы уже сделали это…

Теперь я гадаю, сказал ли кто-нибудь из них хоть слово против того, чтобы пускаться в этот роман, приводил ли доводы, говорил ли о последствиях, о дружбе и семьях, стоявших на кону.

Когда Бен поднялся на ноги и помог Малабар встать, легкий наклон головы матери, то, как она подавалась к нему, дали мне ясно понять, что они решили продолжать, – так же естественно и безвозвратно, как если бы бросили камень в океан.

Глава 3

Мне было пять лет, когда расстались мои родители, и с тех пор мать гналась за новой и лучшей жизнью. Это было в начале 1970-х, когда уровень разводов в стране резко взлетел вверх. Вначале съехал из квартиры мой отец, и мы стали реже видеться – каждые вторые выходные и по вечерам в среду на каждой второй неделе. В 1971 году он снова женился. В те времена дети часто оказывались в новых семьях, городах, школах и должны были адаптироваться, что и случилось со мной, когда я перешла в четвертый класс.

Нам с Питером было соответственно восемь и девять лет, когда наша мать вышла за Чарльза и мы переехали из скромной квартирки в Манхэттене, где у нас была общая спальня, в семейное поместье Гринвудов в Массачусетсе – Честнат-Хилл, богатый пригород Бостона. В один миг мы с братом обзавелись четырьмя взрослыми сводными братьями и сестрами – никто из них с нами не жил – и скакнули вверх на несколько ступенек по социальной лестнице.

Наш новый дом был особняком с семнадцатью спальнями, девятью ванными комнатами, библиотекой, гостиной и столовой, с величественным холлом, который освещали две люстры размером со стол каждая, и с крылом для слуг вдвое бо́льшим, чем наша прежняя квартира. Некоторые комнаты в нем казались огромными, почти как теннисный корт, достаточно длинными, чтобы я могла выполнить свою любимую акробатическую связку – разбег, колесо, обратный переход, – и снабженными каминами размером с крепость. Наше новое столовое серебро, наследство по линии матери Чарльза, было тяжелее прежних приборов; его вес указывал на что-то такое, что я не вполне понимала. Сводные пугали нас рассказами о летучих мышах и призраке давно почившего садовника, который обитал на землях поместья.

Я в этом доме чувствовала себя не в своей тарелке, что мы списывали на его адрес: Эссекс-роуд, дом 100. Я скучала по отцу и подругам в Нью-Йорке, а также по обществу брата, с которым мы больше не делили одну комнату. Спальня Питера располагалась далеко от моей, на другом этаже, в другом крыле; у нас даже не было общей лестницы, чтобы случайно столкнуться на ней. В новом доме классическая поговорка «детей должно быть видно, но не слышно» воплощалась еще буквальнее: детей не было ни видно, ни слышно. Но, когда я впервые увидела, как моя мать спускалась по роскошной мраморной лестнице, той, что изгибалась наподобие оконечности самого Кейп-Кода, мне стало ясно, что она попала в свою стихию.

Каждые вторые выходные нас с Питером отправляли повидаться с отцом, как правило, в его домик в Ньютауне, штат Коннектикут, куда мы часто ездили всей семьей раньше. Мы садились на автобус «Грейхаунд» из Бостона до Хартфорда и занимали места прямо за кабинкой водителя, нашего де-факто бебиситтера, которому мать сообщала, что мы путешествуем одни. Отец встречал нас на автовокзале, и остаток пути мы проделывали в его машине. Крохотный белый домик стоял на плато в лесу, окруженный развалившимися каменными стенами и высокими лириодендронами. Очаровательная и спартанская, эта хижина во всех отношениях была противоположностью особняку, который мы ныне называли своим домом. Сзади к ней примыкал полуразрушенный флигель, в большой комнате стояла старинная печь Франклина[7], которая согревала нас в холодные ночи, а еще там была старая стальная ванна, которую отец наполнял подогретой водой в тех редких случаях, когда мы там мылись.

Наши уик-энды в хижине следовали заведенному порядку: мы готовили пасту с мясным соусом вечером в пятницу, на следующее утро шли ловить форель в речке за домом и приглашали соседей на ужин в субботу – к нему всегда были стейки с кровью, жаренные на открытом огне. Изредка отца сопровождала спутница, но отсутствие водопровода отпугивало всех, кроме самых стойких женщин. В середине дня в воскресенье мы пускались в обратный путь в Честнат-Хилл. Как правило, возвращались автобусом, но иногда нас отвозил отец, и его настроение постепенно делалось все более мрачным по мере того, как мы приближались к дому 100 по Эссекс-роуд. У последнего правого поворота на длинном подъезде к дому он бросал взгляд на спидометр и сообщал нам точное число километров, которое преодолел, чтобы доставить нас домой.

В то время применительно к разводу бытовало убеждение, что дети – создания жизнестойкие, которым лучше будет со счастливыми родителями. Это была новая парадигма – или по крайней мере та ее версия, которую приняли наши родители и помогали поддерживать мы. (Сегодня-то мы понимаем, что то, что лучше для родителей, не обязательно лучше для детей.) На столе моей матери замершие в рамке в форме акрилового куба времен 1970-х стоят шесть фотографий, мои и Питера, сделанные в этот период. На всех снимках у нас отсутствующий взгляд, а лица излучают тревогу и боль потери.