Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я… - [8]
– И речи быть не может, – не согласился Бен, который ни рук матери не выпустил, ни глаз от нее не отвел. – Сколько найдется на свете женщин, знающих, что делать, когда вручаешь им мешок свежих сквобов? – Он покачал головой, словно до сих пор не веря, что ему так повезло. – Чудо! Просто чудо.
Лицо матери залилось радостным жаром. Было ли в нем и облегчение? Успела ли она мысленно пересмотреть то, что случилось накануне ночью? Пыталась ли убедить себя, что тот поцелуй был всего лишь пьяным куражом, который забудется в утреннем свете? Если да, то теперь она могла быть уверена, что это не так. Бен Саутер только что публично объявил ее чудесной, и этот поступок пробудил в ней спящую чудесность.
Мать вывернулась из его рук и ухватила здоровенную вилку – из тех, на которые насаживают мясо для гриля.
– Бен Саутер, убирайся вон из моей кухни сейчас же!
Бен рассмеялся, пятясь и подняв в воздух ладони в знак капитуляции. Он занял место по другую сторону стола, на табурете рядом с отчимом. Руки Бена рубили дрова, строили заборы, умело убивали всевозможных животных. Руки Чарльза были нежными, как у младенца, правой недоставало подвижности после инсультов. Словно нежась в восхищении, которое изливал старый друг на его жену, мой отчим похлопал парализованной кистью по спине Бена; косточки проглядывали сквозь пергаментную кожу. (Мои четверо сводных братьев и сестер так и не сумели определить для себя: то ли моя мать – золотоискательница, охотившаяся за фамильным состоянием, то ли сама – сокровище, раз осталась с Чарльзом после всех его инсультов.)
Снаружи парили чайки, зависая на одном месте, точно детские игрушки на ветру, пока что-то не менялось в воздухе, заставляя их заложить вираж в поисках следующего воздушного потока. Щеглы слетелись на кормушку и скандалили из-за последних крох, пока не начался дождь, а одинокий бурундук под местом птичьей драки подбирал рассыпанную еду. Свет был прекрасен, а потом вдруг пропал, и на его месте зажглось электричество.
Словно дождавшись этого знака, моя мать опустила на столешницу две великолепные стопки кукурузных оладий, зажаренных до золотисто-коричневого совершенства и увенчанных толстыми ломтями бекона. Пока тарелки звякали по мрамору, Чарльз с Беном одновременно склонили головы, принюхиваясь к священному соитию кленового сиропа и свинины.
После завтрака я поднялась наверх, чтобы увековечить монументальные события предыдущих двадцати четырех часов – свой первый оргазм и беззаконный материнский поцелуй. Хотя я вела дневник давно, до этого утра его содержание было не особенно увлекательным. И вот за одну ночь моя жизнь стала совершенно иной. Я писала несколько часов.
Вернувшись наконец вниз, я поняла, что маме нужен мой совет. Не зная, как продолжать игру с Беном, она просила моей помощи. Что мне делать? – прошептала она одними губами. На улице лил ливень, а в доме взрослые маялись бездельем, читали книги и смотрели по телевизору теннисный матч.
Мы с мамой прятались по углам, и она рассказывала мне свои тайны; должно быть, для нее было большим облегчением исповедаться в них. Сидя в оконной нише своей спальни, она призналась, что годами страдала депрессией. Знала ли я об этом, спросила она меня. Да, я знала, что частенько ей было трудно встать с постели, и мне приходилось упрашивать ее причесать волосы хотя бы на затылке, прежде чем везти меня в школу. Но, как и большинство детей, я была поглощена собой, переживала о собственных дружбах и любовях и не слишком интересовалась внутренней жизнью своей матери. Все, чего мне на самом деле хотелось, – это твердо знать, что она любит меня больше всех на свете.
В кладовой, среди бутылок с оливковым маслом и кулинарных припасов, Малабар призналась, что после инсультов Чарльза у нее не было иного выхода, кроме как выйти за него замуж.
– Перед тем как он заболел, я любила его, как не любила никого никогда в жизни, – рассказывала она мне. – Но ни один врач не мог мне пообещать, что он когда-нибудь станет прежним. Он не мог говорить. Они не знали, восстановятся ли его интеллектуальные способности, не говоря уже о физических. Он был так добр ко мне и к тебе с Питером, – вздохнула она и вдруг обняла меня.
Наша жизнь была бы совершенно другой, не стань мама женой Чарльза. Мы по-прежнему жили бы в своей старой квартире на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена, проводили бы лето в крохотном домике в Наузет-Хайтс, где у нас с Питером была общая спальня – проходная комната, за которой располагалась комнатушка матери, еще меньше размером. Я никогда не любопытствовала насчет того, сколько у матери денег – и по сей день ее финансовое положение остается для меня тайной, – но не могу себе представить, чтобы она сумела купить и полностью обновить тот огромный дом, в котором мы жили теперь, если бы не помощь Чарльза.
– Кроме того, – добавила она, – мы были уже помолвлены.
Мать все теребила и теребила заусенец на безымянном пальце, пока тот не закровил.
– Вступить в брак было единственным достойным выходом.
Тогда я впервые поняла, что мать рассматривала и другие варианты. Потом она взяла меня за руки, отвела глаза, словно держась за остатки материнской благопристойности, и проговорила:
