Дигитальное перо - [33]

Мы уже какое-то время просто сидели друг напротив друга. Всё собранное мной было в заплечнике на кресле. Умирать, так с музыкой – я одел самую приличную рубашку и брюки из имеющихся. Китель покоился рядом с вещами. За окном уже темнело, мокрый снег на пару с ветром силой пытались залепить окна. Поднималась метель. Завтрашнее обледенение было гарантированно.

Грин сказал, что идти за гостьей придётся в “Оладью”, на мой вопрос об имени я получил предсказуемый ответ. Улыбаясь, я вздохнул. Не повезло, ну, да ладно. «Тогда я желаю узнать самое важное – при чём тут Кристальный город?» – подумал я про себя, но вслух спросил о другом. Как оказалось, Грин ещё не закончил и, так как надо было уже выдвигаться, он обещался продолжить разъяснения по дороге. Более того он предупредил, что если бы я его доводы не счёл бы убедительными, то он был согласен, чтобы вся эта затея так и осталась лишь разговором. Но я наоборот сделал знак ему, чтоб одевался, и мы вышли.

Идти в такую погоду через улицу ни мне, ни ему не очень хотелось. Поэтому на своих правах я предложил воспользоваться служебным ходом, а именно кабельным каналом между зданиями. Доступ для открытия его дверей я имел по должности. Так что мы направились прямо в подвальные лабиринты.

Мы шли длинным, низким, немного извилистым коридором, вдоль стен которого покоились пучки светового полотна самой разной расцветки. Собственно от потолка до плинтусов всё было увешано так, что нигде не было видно бетонной поверхности. Представление о ней давал только пол. Серая с разливами гладь казалась скользкой, но впечатление это было обманчивым. Было прохладно и тускло, здешнему освещёнию полагалось быть минимальным и, по сути, необязательным. Поэтому он зажигался по пути нашего следования автоматически, и также сам угасал где-то сзади в пройденных поворотах. Я был здесь далеко не впервые, и каждый раз в определённый момент моя фантазия рисовала то, что выскочит вдруг из недр этого подземелья огромный мохнатый и многолапый хозяин всего этого паутинного владения, и я не буду знать, что делать.

Верхняя одежда была упакована, и я шёл в кителе нараспашку, потрясая заплечником. Негласный покровитель зелени шагал рядом со мной, держа в правой руке на манер копья зачехлённый в пластик групповой кинетический датчик, который был длинной больше метра и выглядел, как нетолстая трубка. Если принимать во внимание то, что он мне рассказывал, соотнести его можно было напрямую с бессмертным героем Сервантеса. Время от времени он останавливался, чтобы более внимательно задержаться на той или иной детали. Но через несколько секунд наше движение продолжалось. Иногда он задумывался над словами и тогда что-то искал пальцами в своей тёмно-русой шевелюре. И, не смотря на то, что он говорил в основном в утвердительной форме, на его лице читались многие вопросы, которые он адресовал сам себе и сам же для них не мог никак найти ответа.

– Она меня спрашивает, – говорил он тогда ещё около двери лаборантской, – нравится ли мне эта картина? И я смотрю на полотно, а внутри тишина. И тогда до меня дошло, что я уже не помню половины того, что только что посмотрел. И я серьёзно не задумываюсь: нравится мне всё то, что было в галерее, или нет. И эта картина в том числе. Мне нравилось время, которое мы проводим. Всего увиденного было много и высказанное мнение об этом было правильным. Это выстреливалось изнутри и скрывалось из виду, пока перед глазами происходила смена экспоната. Было ощущение, что важным оставался лишь момент выстрела, куда попадала пуля – значения не имело. И я внятно не нашёлся, что сказать. Ведь если сказать проще, мне тогда там нравилась только она, потому что там нравилось ей. А картины? Я их меньше всего чувствую, работаю, конечно, над этим, но не очень успешно. Слова или музыку, историческое или философское исследование – это я чувствую и понимаю больше. А вот с картинами сложнее всего. Наверно, всё дело в статичности. Мне сложно увидеть длительное действие за ними. Я уверен, что оно там есть, и даже знаю наверняка. Но мне для этого, как может и ей, видимо, надо посетить выставку не один десяток раз. Мы как-то сначала замолчали, потом, разговорившись, сменили тему, а затем и вовсе пошли оттуда. Меня тогда вдруг заинтересовало: куда дальше направится наш разговор и куда в итоге он мог бы завести? Вариантов в моей голове плодилось нескончаемым потоком бесконечное множество, одни были вполне приземлённые, другие фантастичней некуда. Ты же знаешь, я свою фантазию в рамки не ставлю. Всё равно из того, что в ней происходит, в реальной жизни мало что найдёт отражение. Так чего ей забор в огород городить, как бы там это не звучало, как ты говоришь. Одним словом, надо было передохнуть, и я предложил местный кафетерий. Это ей подошло. Пока мы сидели за столиком, я, держа в памяти Дега, пытался понять свои к нему ощущения и сразу в разговор отправлял то, что приходило на ум. Она слушала и отвечала рассеяно. Помнится, мне подумалось, что она устала именно из-за картины. Но всё же смотрела на меня большей частью прямо, давая мне возможность продолжить. Или закончить. Видимо тогда она над чем-то размышляла, а потом спросила меня, прервав меня на полуслове. И вот она хотела бы знать: то, о чём я пишу в стихах – фантазия или отголоски какого-то жизненного опыта? И если это фантазия, то имею ли я преставление о том, как это могло бы быть в жизни? Вопрос меня сразил. Я не хотел с ней даже кратко или мимолётно, даже парой слов, возвратится к моему прошлому. Я очень хотел ей убедительно соврать. Но она истинный ответ за мгновение прочитала из моих глаз, и отвечать даже не пришлось. Но ты понимаешь, когда она это делала, я тоже ведь читал её взгляд. Для неё это тоже не были фантазии. Вообще, как это происходит? Работаешь, мыслишь, записываешь, ставишь опыты – пашешь, одним словом. И вдруг, вымотавшись, сядешь за стол с кофейной чашечкой и польётся из тебя, только и успевай записывать. Порой и за общей мыслью следить не надо, так как-то само ляжет, поправишь пару рифм, вот и готово. А куда это девать? Долгое время просто лежало у меня в блокнотах. И копилось. Выкинуть было жалко. Я и решил, раз это всё равно не прекращается, пусть ищущие люди возьмут на заметку, может, у кого дальше мысль зацепится и выйдет что-нибудь гармоничное и красивое. Что касается литературы, меня-то всегда влекла проза. Так что добру этому явно пришлось бы в итоге пропасть. А, тем не менее, разговор наш потихоньку съехал на работу, потом на увлечения. Её главным хобби оказалось изучение человеческой коммуникабельности. А ты спроси, вот чем я занимаюсь в Кристалл-Сити? Я пытаюсь смоделировать общественный идеал, во главу которого поставлено постоянное развитие. Зачем? Да, вот такое стороннее занятие себе нашёл. С твоей помощью, между прочим. Я знаю, что идеала скорее всего и нет, но помечтать-то можно. Ну, так вот. А какое развитие может быть в обществе без коммуникабельности? А?! Но и это совпадение – не главное. Ты знаешь, что там было в её глазах? Ты не поверишь, как для человека с таким хобби можно иметь такое внутри. Там же бездонное одиночество. Безграничное. Ты можешь хоть на секунду представить себе безграничное одиночество? Это – когда ты всегда один на один с этим миром. Ни капли доверия никому, отношения – только необходимость, коммуникабельность – лишь средство. Для чего? Так есть же свои интересы, желания, стремления. И ты их реализовываешь, всегда исходя из основного правила: ты – один. Ты молод, полон сил, интеллекта, эмоций и ты – один. Всегда. Я, конечно, утрирую, может и не так всё однозначно. Тем более для такого взгляда должна быть причина. Только как ты её, эту причину поймёшь за одну встречу? Одним словом интересы в отношении увлечений у нас тоже, можно сказать, пересеклись, и мы долго ещё незатейливо и непринуждённо болтали. Нам было легко, и мы чувствовали, что не надо лишних гримас и ужимок, чтобы поговорить на любимые темы. Она отогрелась, но сказала, что провожать её не стоит, разве что до остановки. Так мы и подошли к ней. Транспорт должен был прийти с минуты на минуту. На остановке были ещё трое молодых людей, что-то нешумно обсуждали. Вдруг из павильона вышел ещё один молодой человек, он двигался спиной к остановке и всё махал рукой, и слал воздушные поцелуи тому, кто остался за дверьми. Он не видел, что приближается транспорт. И мы, те, кто были там, до определённого момента на него не обращали внимания. Но в секунду, когда стало ясно, что он не остановится, что не развернётся и посмотрит куда идёт, и что неизвестно успеет ли сработать водительская автоматика, у всех остановилось дыхание и желание его уберечь резким скачком адреналина заставило действовать. Собственно, мы стояли далеко и, даже если бы вложился по максимуму в скачок, я всё равно бы не успел. Спас его, ухватив за ворот и вытащив из-под колёс, один из этой троицы – они были ближе к нему. Я только успел бесполезно дёрнуться. Они ему навтыкали моральных подзатыльников и вчетвером весело вкатились в транспортник. Я перевёл взгляд на неё, она всё смотрела в сторону исчезнувшей компании и была необыкновенно бледна. В глазах её было тоже, что около картины. Она очнулась, как после ухода привидения, и попросила всё-таки её проводить. До дома она практически молчала, а потом перед расставанием поблагодарила за вечер и, немного задержавшись на пороге спросила, хочу ли я знать маленькую тайну будущего. Я сказал, что будущего никто не знает, но она сказала, что это – лирика. Тогда я ответил, что от неё, пожалуй, и не буду против узнать. Она придвинула своё лицо к моему и, попросив запомнить, сказала, что Эдисон нас всех уничтожит. Я тогда не знал, что она имеет в виду. Больше в тот вечер она ничего не сказала и, попрощавшись, ушла. Ты знаешь, до меня ведь не сразу дошло, что она там на остановке увидела. Смерть там была, вот отчего она так побледнела. Этот парень должен был погибнуть, если бы не та компания. Мы бы его не спасли. Конечно, может и транспортник остановился бы. Но в тот момент об этом никто не думал. Что-то в ней с этим связано. Хотя, если подумать, все мы так или иначе связаны с этим.