Диалоги снаружи и внутри - [8]

и голове, все силившейся разом

всю душу выполоть, чтобы и след простыл

его побегов. Чтобы одноглазым

подсолнухом, веселым и простым

взросло. К тебе. Я тороплюсь с вокзала

на тротуара полосе цветы, цветы…

охапками. А мне недоставало

для одного

души

всей широты.

День Памяти в Болгарии

…И только море Черное шумит.

А мы в двенадцать замерли, молчали.

Пять дней болгарских было за плечами,

и на шестой день вдруг такой пиит!

От Христо Ботева – на памятнике павшим,

взор к небу поднимаете – и вот:

Кто за свободу дрался, мол, и умер даже,

тот никогда в народе не умрет.

Я замираю с мыслью о советско —

болгарских флотских силах, что давно

погибли тут, завидую, что детству

не моему столкнуться суждено

с такою былью прошлого… Едва ли

сейчас представить сходу я могу,

как три бойца так рано умирали

на этом живописном берегу.

«Здесь розы чтут, а маки не при деле…»

Здесь розы чтут, а маки не при деле,

в пыли, склонясь, алеют у дорог.

Так и душа моя в моем усталом теле

поникла, от разлуки на пределе…

О, поскорей отбыть болгарский срок!

Будь не в обиде, щедрая страна!

Спасибо за твое гостеприимство,

но не отвыкнуть: Родина – одна,

и, хоть немного времени для сна,

мой мальчик успевает мне присниться.

Здесь розы чтут, но маки мне, однако,

гораздо пышных запахов милей.

И вот, вроде провидческого знака,

растут, слезами черными накапав

из чашечек… Дороги же – к тебе.

Когда я Сольвейг

Когда я Сольвейг, воздух свеж и сиз,

колюч от лап пронзающих деревьев

и заштрихован – так, что только из

зверей кому возможно выйти к двери.

Когда я Сольвейг, чужды города

душе моей, оскалившейся дико,

прозрачной, как озерная вода,

и плачущей, как тает кубик льда,

от в соснах заблудившегося крика.

Когда я Сольвейг, голос твой дрожит,

дурной мой Пер, гонимый злой молвою.

Позволь мне, друг, твою заштопать жизнь,

брат нелюдимый, здесь расположись —

в тепле огня и терпком духе хвои…

Когда я Сольвейг, ты – уже не плох,

совсем иное я пою отныне:

пусть люди знают, Пуговичник, Бог,

что путь мой солнечный и лыжный непрерывен!..

На маяк

До сих пор впечатление, будто выходишь к доске,

до сих пор вызывают, и жизнь преподносит уроки

в ежедневном зубрении… В кровь обиваю пороги,

ты в тумане одна – яркий флаг на моем маяке

в красном платье своем выпускном… Почему до сих пор,

по какому веленью, богов каких проклятой воле

мой бумажный кораблик так редко находит свой порт?

Потому что тебе не понравилась книжка Пиньоля?

Мой смотритель, поверенный всех моих мизерных дел,

я в шторма пробираюсь на свет, катастрофы минуя!

Буревестник садится на тонкую руку к тебе —

это я окунаюсь в густую житейскую бурю.

Это я рада встрече и счастлива дружбе, когда

крики чаек пронзительны над воцарившимся штилем…

Маякни! – По колено мне будет большая вода!

И приду, как столетьями в гавань суда заходили.

Д’Арк

Ты ныне выдумана или позабыта

окажешься, как канувшая ночь, —

в моих мечтах всегда стучат копыта,

а Францию не в силах превозмочь

враги, пока ты войска во главе

и у Христа за пазухой. Живая

в моих строках: и не забронзовев,

и до агонии, предательски сгорая.

Не меркнет блеск твоих сребристых лат,

и знамя вслед вовек не потускнеет.

У завоеванных оказывалась врат,

и покорились райские той деве,

которую Набоков обожал[3],

как ночью с нею бывший лотарингец,

которая, пылавшая душа

такая же, сестрой была Марине[4]…

Как скромен рядом с их стихами мой,

едва выходит должная осанна!

Крести меня мечом, склоняюсь, Жанна!

Пребудь со мной и страстной, и святой.

На 30 декабря

Шагать, бодрясь, по ледяному насту,

без сна, не признавая полумеры,

от белой мглы не опуская век…

Не сдамся Королевы Снежной царству,

пылающая нежностью и верой

так, что и на подлете тает снег.

Когда мне с ним и день нещадно краток,

малышка перед страшным словом «Вечность»,

что не мираж в пороше, вдалеке…

С любимым – не любителем перчаток —

могу, подняв забрало, ей навстречу

идти и руку греть в своей руке.

Капризам Герды рьяно потакая,

живет мой Кай, а я его из плена

спасать берусь. Дворца холодный свод

не устрашит! Футболка намокает

в районе сердца, оседают стены —

я так его люблю, что тает лед.

Неявный диалог Илья Бондаренко. пос. Скуратовский, Тульская обл

Я пил чай из блюдца,

Пил из чашки,

Пил из кастрюли

И черной канистры,

Пил в людных местах в манжетах.

И где не было никаких людей.

Пил, сидя верхом на танке,

Пил на блошином рынке,

Я выпил весь чай.

Я выполнил свой долг.

© Бондаренко И., 2015

Букет

Мы виделись раз в неделю,

Я без нее дичал.

И пуговицы летели,

Когда я ее встречал.

За полчаса до экспресса

В груди ускорялся ритм,

Ее приносили рельсы

И не было больше рифм.

Я в тот бесконечный вечер

Заранее знал вагон,

И поезд ведром картечи

Просыпался на перрон.

Тогда протолкнувшись ближе

К вагону и в муть окна

Смотрю сквозь стекло и вижу

Она выходит! Она!

И красный букет небрежно

(А я гляжу на нее)

Она вдруг бросает между

Матрацами на белье.

Осиленная неделя

Под ворохом разных дел

Назло текла еле-еле

Я ждал ее и хотел.

Мечты разлетелись пухом

Лишь яркий букет пестрил,

Насыщенный мерзким духом

Того, кто его дарил.

И в это мгновенье сгинуть

Владела мной мысль, уйти,

Чтоб горько смотрела в спину,

И чтоб кричала «прости!».

Народ, проводницы, сроки

Свиданьям и отпускам,

Но огненные потоки

Текли по моим щекам.