Диалоги снаружи и внутри - [6]

А я заперта

по своему позволению

и своему приказу.

По моему же заказу

шар этот выдут,

как

мыльный пузырь,

но хрустальный,

от прикосновенья

звенящий.

Как можешь увидеть,

даже тюрьма моя —

с выдумкой,

а не какой-нибудь там

зарешеченный ящик.

Больше никто меня

словом не ранит —

слышно не будет!

В сфере углов нет —

меня не загонят

в угол!

При утихающем —

мной усмиренном! —

сердечном зуде

одними губами:

спасибо!

Как главному

стеклодуву.

А пальцы твои

повторяют узоры снаружи,

ныряют по впадинам,

трещину ищут напрасно…

Ну же!

Разбей!

По-другому покой не нарушить!

Где же угроза

хваленой моей безопасности?!

Я поднимаюсь сама,

улыбаюсь из шара.

Ты мне дорогу даешь,

чуть назад отходишь.

Этого —

слишком мало,

ведь с каждым шагом

он только катится

мне в унисон…

Всего лишь.

Рассвет

Электричка в броне,

как подержанный рыцарь в латах,

отдышаться на станциях просится

и в конце пути.

Подмосковье мое —

сплошь с утра бородато.

(То ли оно от тумана такое,

то ли от мудрости…)

Я сейчас воспою

бытовое и мелкое:

торопливость чая с утра

и воздух свеж,

полусонных граждан

и бодрую белку,

штурмовавшую дерево

около станции Радонеж;

до семинара дремавшего в сумке Байрона:

«…К их сокровенным тронам! —

писал он. —

Прах!..» —

вкралось высокое…

Думать о нем —

еще рано нам,

нам бы еще соснуть

в густо свежих сумерках…

Только придет Оно.

Растворит туман.

Мы поспешим демонстрировать

беличью прыть.

Мы разберем

обрусевший текст «Каина»… —

только придет Оно —

мы пустимся жить!..

Только придет Оно,

победившее в поединке,

только взойдет Оно,

ежедневное Солнце…

Я опасаться вдруг стала,

как древние инки:

вдруг не вернется?..

Из банки

За добровольным «железным занавесом»,

в банку запрыгнувшим помидором

гляжу через дымку стекла,

в маринаде вся.

Это не шутки вам —

взгляд помидора с укором!

А я захотела сама,

чтоб завинтили крышку,

мариновалась охотно

к другим красным пленникам.

О, как замечательна толща стекла —

не слышать!

не слышать вас,

свежие,

больше не верить вам!

Растите на грядках,

пейте подземные соки!

А я —

чем нужно —

иначе,

как надо —

иначе!

А я —

на взрытых полях этих —

как проигравшийся брокер,

с биржи да в банку,

не в банк…

Но стекло прозрачно,

и —

нам ведь тоже светло,

и нас припекает,

то есть наш плен и не так чтобы

слишком грустен.

Каждый из нас бесконечными мыслями занят,

каждый из нас готов —

пусть его надкусят!

Нам в ожиданье томительном

впитывать как-то не можется.

Нам бы на стол посолидней,

чтоб не напрасно.

Чтоб в пасти Истории

после

вспоротой кожицы

вкусом,

как эхом,

отдаться

и брызнуть

красным.

Особые войска

Какая это честь – стоять на страже,

сердечной страже чьей-то. Каждый стук

фиксировать, учет вести им, даже

распознавать пришедших: враг иль друг?

А если будет нужно, вскинуть дуло

надежного и близкого ружья…

Не спать! – дремать лишь, скорчившись, со стула

сползать и падать… «Что же это я?!» —

опомнившись, воскликнуть и с дозором

вновь обойти в зеленой – в цвет глазам! —

шинели все – от пустыря до бора,

приветить всех – от голубя до пса…

В ряды такие всяк не будет годен:

сплошь добровольцы – в этаких войсках!

Я среди них: выпрашиваю орден

за героизм – последнего броска.

Единокнижный

…Для себя и для другого – только тени,

Для читающих об этом – только рифмы.

М. Цветаева

Он был странен:

ночами не спал

и соседей будил

громким возгласом,

вдруг,

о чем-то вспомянутом.

Про него говорили,

что он – нелюдим,

ну, а он-то

всего лишь

не шел на попятную:

он людей заносил изначально

в два ясных столбца —

в плюс и минус.

И далее

плюсом отмеченных,

представлял себе всех —

под занавес,

у конца

пути своего земного —

отрезка вечности.

Престарелый ребенок,

двадцатых своих годов;

суеты вокзальной

поклонник,

обожатель

заброшенных станций…

Пламень солнца ему был —

призыв,

фосфор лунный —

зов.

Снисходительный

к стольким вещам

и готовый придраться!

Мне в наследство

кроме:

полночный его бред,

черный

чайноголизм,

кровля рваная

кленов

рыжих…

Старший друг мой невиденный

и —

мне роднее нет! —

старший брат —

не единственный! —

Единокнижный.

Его ремесло

Теперь я воюю.

С той самой даты.

Отринув изгибы

поникших плеч. —

То он мне сковал

серебристые латы

и —

легкий в руке моей —

острый меч.

И он же

в отряде

моих раздумий

суровых

ратников

снарядил…

Две армии —

в братской крови

тонули,

он —

битву сковавший —

а был невредим.

Вернулась.

Живая.

«Какую другую,

кузнец,

снарядите

и следом —

рать?

Поправьте

коня драгоценную сбрую

и тесную Вашей руке рукоять

меча моего

Вы потрогайте,

ну же!

Ах, как Вам —

уверена! —

повезло:

другие —

от Вас —

по кровавым лужам… —

Какое гуманное

ремесло!

А все же мне жаль Вас:

дорогою дальней

не манит нещадная битва

ничья.

И в Вашем жилище —

одна наковальня

еще горяча.

«Бороться…»

Бороться

с этим!

Леса прогибая плечом,

озера с морями и реки шагая вброд.

Внутри,

с собою —

как борются с саранчой

в масштабах страны,

призывая к борьбе

народ.

Чтоб, с верным пафосом

все ороша поля,

спокойным жестом поправив за ухом прядь,

насмешки и гордости

весь израсходовать

яд

и с чистою совестью,

пафос согнав,

сказать:

«Наши поля спасены,

голод предотвращен…»

В ставшей великой шинели сойти —

вождем.

Всех своих дней грядущих.

И прошлых еще —

тех усмиренных бедствий,

в которых и был рожден.

Бороться

с этим!

И этому весть учет.

Вспомнив невзгоды,

всех прочих опередив,

первой смеяться.

Пусть память их извлечет

и за ненужностью

буднично

сдаст в архив.

«Будь разночинцами с ним в девятнадцатом, то бы…»