Дезавуация - [6]

— Патриотическое стихотворение «В России моей…»…Пишу, как дышу. Дышу как лечу… Солнце, я с тобой! Гой еси вам, граждане просвещенные, с кисточкой!..

Вы мне про материю драную

Все время твердите, едреные в корень!

Я лучше, как клизму, судьбу свою рваную

По самые гланды вам вставлю, и вскоре

Несколько секунд конференц-зал Клуба ветеранов перестройки мрачно молчал. Модеста Ольгердовна и все почетные гости в первых рядах онемели. Еще через мгновение галерка, а точней группа поддержки Глеба Курвица и он сам, взвилась с мест и грохнула аплодисментами, свистом, притопыванием, бурным восторгом с выбрасыванием вверх кулаков и «рожек»… Только теперь Северин Олегович отчетливо понял, почувствовал, что переступил некую черту и что возврата не будет. Не будет больше для него этого Литературного объединения, и ветераны перестройки кислород ему перекроют надолго. Но ему было хорошо. И лица размалеванных ребят из группы Курвица показались вдруг неожиданно знакомыми…

«Рота!!! Вся моя рота там… Вон, вылитый Валек Синицын, рядом Бармалей, Столыпин, Колька Сизарь… Наваждение! Ребята, что со мной?.. Дайте воздуха… Ребята, заберите меня отсюда… Перунова молния! Это она. Я уверен… Да, я увидел тебя, светлая! Спасибо. Но спаси меня, прошу!» — и он крикнул в зал:

— Ребята! Курвиц! Я с вами! Уходим… Все целы? Раненых на плечи. Своих не бросать… — Стремительно сбежал со сцены и дальше по боковому проходу к ним, к тем, что ему приветливо махали руками, приглашая в свой круг.

Реальность возвращалась к нему по частям. Он осознал, где находится и что здесь происходило, но чувство, что вражеская территория все еще под ногами и вокруг него, оставалось явным и сильным. Однако, несмотря на странную двусмысленность происходящего, Гольцов понимал и другое, и это другое было важней и ценней всех его психологических наваждений.

Время изменилось. Теперь они побратаются. Он и эти странные эпатажные ребята. Да и не все, кто ходил в пирсинге с бритыми головами и тату, враги культуры. Северин выведет их отсюда, они прорвут окружение и соединятся со своими. Пойдут через горы, будут выставлять ночные посты и глядеть в оба… Вот бы еще с техникой повезло… Эх, сейчас бы пару БТРов! В вестибюле клуба Северин Олегович поймал себя на том, что уже по третьему кругу пожимает им руки, хлопает пятерней по-морскому по их ладоням, цедит сквозь зубы: «Ну, дьявол их разбери, мужики! Я все понял. Надо быть вместе и своих различать, чуять…».

Отдельное обращение посвящалось Курвицу:

— Глеб… Если я в чем-то погорячился, прости. У тебя классные стихи. Тонкие. Настоящие. Ты сам настоящий. Слушай, давай поедем отсюда и больше никаких потерь, договорились?

Курвиц щурился, улыбался, цокал языком и тряс крашенной под солому клочковатой шевелюрой…

— Да мы еще никого не теряли, Север. Но насчет настоящности… Тут ты прав! Ее ничем не заменишь. Отсюда и родство душ. Слушай, мы вот с парнями хотим слегка загулять… Поедешь с нами? Отвяжемся от стойла! Гульнем!

— Отвязаться от стойла? — повторил Северин Олегович вслед за Курвицем и почувствовал эйфорически нарастаюший азарт близящегося застолья. — С вами хоть куда. А девушки у вас есть?

— Так ведь уже ждут, Север. Целых три. Путешествуют с нами давно…

— Опан-ды! Путешествуют, говоришь… Так вы, значит, не местные?

— Не местные: последний раз были в Канделябринске очень давно. Мы тебе еще расскажем нашу легенду. Закачаешься…

Желание закачаться Северин Олегович испытал почли мгновенно. Одобрение засветилось на его лице. Он вспомнил о бумажнике в заднем кармане брюк, и перед его мысленным взором встали две крупные купюры. На свою лепту в общий котел ему хватит.

Курвиц, словно прочитав его скромные мысленные отпечатки, с упреждающей дружеской веселостью заявил:

— Никаких денег и такси, Север. Мы на своем Пегасе-Ландкрузере. И в багажнике, не в бумажнике, слышь, полно жратвы и выпивки.

— А куда поедем?

— Недалеко. Мы тут особняк арендовали клевый. Ну что, все готовы? Абзац, Гоголь! Вот они, наши водилы-шкиперы. Кто поведет машину?

— Я поведу, — Гоголь мало походил на своего знаменитого литературного «однопрозвищника»: запечатанный в тугую черную жилетку и черные джинсы, с выбритой на коротко стриженной голове пятиконечной звездой, он всем своим видом воплощал совершеннейший анархизм, возведенный в экспоненту энной степени из загадочно блестящих, немыслимой глубины голубых глаз, испытывающих мир вопросом абсолютного качества: «Ну что, большой мой чувак, ты, похоже, несвободен?».

Красный «Пегас-Ландкрузер», как оказалось, стоял на приколе в соседнем с Клубом ветеранов перестройки внутреннем дворике. Одного взгляда хватило Северину Олеговичу, чтобы мысленно присвистнуть, глядя на «божественного мерина»: восьмиместный двуприводной мощняга в триста лошадей размерами был не меньше гвардейского пехотного БТРа, весь сверкал никелем и навороченной крутизной.

— Он у вас, часом, не летает? — спросил пораженный поэт-ветеран у Гоголя.

— Часом, летает, — кивнул Гоголь с самым серьезным видом и нажал кнопку на брелоке с ключами. Пегас явственно заржал, притом басовито и заливисто с эффектом удвоенного эха. Гоголь вдруг засмеялся, выплескивая лучевой фонтан из своих необыкновенных глаз: — Такой у нас сигнал, забавный… Очень похож на оригинал. А чего мелочиться…