Дэйви - [12]

Я протянул половину буханки овсяного хлеба мутанту. Он не взял. Его плоские ноздри расширились; словно собака, он взглядом следил за моими пальцами, когда я отломал кусок и съел сам. Тогда он схватил остальное и грыз, пуская слюни от усердия, хотя при его полноте вряд ли мог быть голодным, и скоро с хлебом было покончено. Он спросил:

— Пойдем?

И пошел по тропинке и оглянулся. Как умный пес.

Я последовал за ним.

Он передвигался на своих коротких ногах достаточно хорошо. По горизонтальной местности он ковылял; при подъеме по откосу прижимал руки к земле для ускоренного карабкания на четвереньках. Ступать вниз по склону ему было трудно: он шел по длинному откосу, где только мог. Передвигался неторопливо, как и я, научился ходить в лесу, знал местность и, вероятно, добывал средства к существованию оттуда. Несомненно, у него не было имени.

Находясь под опекой государства, я не имел фамилии. Просто Дэйви.

Не воображайте, что поступок с хлебом был свидетельством становления во мне какой-то добродетельности. Какая уж там добродетельность в моем четырнадцатилетнем невежестве, омрачаемом убогой и жестокой путаницей, которая отягощала мою душу, так же, как и мой мир: невежество и страх; презрение к другим представителям моего класса, которые, я надеялся, опустятся до уровня рабов, тогда как все, кого это касалось, вели длительные разговоры о демократическом равенстве; обман и потворство ему, которыми, как я видел, ежедневно занимаются люди, и их оправдание за это — эй, ухнем! — нет, они не могут быть плохими только из-за своего внешнего вида; даже знатные люди бывают подхалимами, подлецами, мошенниками, ворами, неужели вы не знаете? Это древнее наследие, я считаю — игра, предполагающая, что ты сам чист, если указываешь на перепачканный вид кого-то другого. Нет, я не был ни добродетельным, ни любезным.

Поскольку каждый человек выбирает свой собственный путь, добродетель может быть вещью в себе, без сверхъестественных уловок, но эта мысль никогда не реализовалась для меня в словах, пока я не услыхал эти слова от Ники. Все же я в самом деле всегда неясно осознавал уже в четырнадцать лет, каким образом, раз ты хочешь стать добродетельным, ты должен это вырабатывать в себе.

Тогда это был ранний протест моего разума, который воплотился в признание человечности мутанта. Но когда я шел с ним по лесу, мной владели, главным образом, страх и подлые намерения. Из школьных уроков и рассказов в таверне я знал, что мутанты отличаются от ведьм или привидений. Будучи потомками демонов, они все же не могли исчезать, проходить сквозь стены, очаровать или сглазить. Бог, говорили авторитетные специалисты, может, и не хотел наделять такими способностями несчастного мутанта. Мутант умирал, когда ты вонзал в него обычный нож, поэтому нет необходимости в серебряном острие^[21].

Закон говорил о необходимости убийства, но не обязывал убивать самому. Ты должен, если сможешь; если же нет, тебе следует спасаться и сообщить об этом, с тем, чтобы на мутанта была устроена охота профессионалов с помощью священника.

Кожаные ножны ножа касались о мое тело при каждом шаге. Я начал обижаться на мутанта, воображая его дьявольского отца за каждым деревом, мое негодование нарастало, словно у глупца, ищущего оправдания для ссоры.

Мы достигли одного из боковых хребтов горы, где высились огромные старые деревья, отбрасывавшие густую тень от переплетенных верхушек. Это были, в основном, сосны, в течение многих лет наращивавшие ковер забвения. Мутанту не нравился этот участок — на открытой горизонтальной местности его можно легко догнать. Он продолжал идти, обеспокоенно озираясь по сторонам, ничто в нем не предполагало защиты демона.

Никогда не говорилось, что демон всегда сопровождает мутанта…

Я решил, что лучше всего было бы убить его на ровном участке и высматривал место под его последним ребром слева. После удара я должен мгновенно увернуться от его длинных рук, в то время как кровь будет вытекать из него. Я вытащил нож и опустил его в мешок, опасаясь, что он может обернуться до того, как я буду готов. Мутант откашлялся, и это рассердило меня — какое он имеет право делать то же, что и люди? Все-таки я чувствовал, что не надо торопиться. Эта ровная местность простиралась довольно далеко: лучше я подожду, пока не успокоюсь.

В таверне я вряд ли расхвастаюсь, буду держаться благородно и спокойно, Дворовой Парень, Убивший Мутанта.

Меня пошлют из города с эскортом, чтобы найти останки и проверить мой рассказ. Скелета будет достаточно, принимая во внимание кости ног, а это все, что мы найдем, так как за время ходьбы и пока будут улажены споры, питающиеся падалью муравьи, вороны, ястребы, небольшие дикие собаки сделают уборку своей дикой местности. Может, мне придется бросить что-нибудь возле тела. Мой талисман удачи — это остановило бы любого, кто собирается похихикать надо мной в кулак.

Мне пришло в голову, когда я почуял отвратительный запах мутанта, что это не грезы. Меня мог допросить мэр, даже епископ Скоара. Семейство Курин, верхушка скоарской аристократии, прослышало бы обо мне. Они могли бы сделать меня таким же богатым, как сами, и я не был бы больше крепостным слугой. Ну, я поехал бы в Леваннон на светлой чалой лошади, к которой никто, кроме меня, не осмелится прикасаться, и с двумя помощниками — ну, тремя: один, чтобы мчаться впереди и позаботиться о комнате для меня в следующей гостинице, где юная горничная раздела бы меня и выкупала, затем ожидала бы в моей кровати, если я ее пожелаю. В Леванноне я купил бы тридцатитонный аутригер и носил бы такую зеленую шляпу с ястребиным пером, а также такую рубашку, чудо из пеннского шелка, зеленую или, может, золотистую! Как приемный сын знатной семьи, я мог бы носить набедренную повязку любого выбранного мною цвета, но я был бы скромным и надевал белую повязку свободного человека, очень длинную, пока хватило бы шелка. Я не думаю, что хотел бы иметь штаны с гульфиком — стиль именно тогда входивший в моду. Те, которые я видел, выглядели неизящно, а гульфик — это ненужное хвастовство. Я бы обувался в мокасины из лосиной кожи, отделанные медным орнаментом. Мог бы начать курить с изысканным вкусом богатого человека отлично приготовленный «мараван» и самый лучший светлый табак из Кониката или Ломеды.