Действительно ли была та гора? - [93]

До 25 июня[111] в этом доме жила очень большая семья. Помимо родителей, комнаты занимали четыре племянника и племянница — дети старшего брата. Это был большой преуспевающий род, в котором второй старший брат, родившийся от другой жены, жил в том же районе, а семьи двух вышедших замуж сестер, часто навещая родителей, обсуждали с ними все свои дела. Однако с началом войны такие встречи проводить стало невозможно, каждая семья стала самостоятельно решать свои проблемы.

Самый старший брат, преподававший в университете экономику, стал работать на высокой должности при правлении коммунистов. Второй брат, работавший врачом, как известно, был насильно уведен красными и должен был лечить больных в университетской больнице. Оба брата, оставив семьи, вынуждены были уйти с войсками северян. Чжи Соп предполагал, что старший брат ушел добровольно, а второй брат, возможно, был уведен насильно. Старые родители, которым пришлось отправить двух сыновей на север и заботиться об остальных членах семьи, после отступления национальной армии 4 января приготовились дожидаться сыновей в Сеуле. Второй сын так и не появился, но старший сын, вернувшись, хотел увезти не только семью и своих старых родителей, но и семью младшего брата. Отец согласился с сыном, но мать не уехала, оставшись жить в Сеуле, потому что после освобождения столицы 28 сентября Чжи Сопа забрали в армию, он стал солдатом национальной армии Южной Кореи. Старые родители были вынуждены расстаться на пятьдесят лет.

Став солдатом и попав на фронт, Чжи Соп, не прошедший как следует военную подготовку, сразу был ранен и демобилизован. Он заслужил уважение. В бедре у него застрял осколок, но он выглядел здоровым и, по его собственным словам, не чувствовал никакого дискомфорта. Мать дождалась его, но он не был лучшим сыном на свете. Не знаю, возможно, это было своеобразное проявление любви, но даже когда он безжалостно спрашивал: «Почему вы остались, не уехав с отцом? Чего вам ожидать от такого никчемного сына, как я?» — она не обижалась, а, наоборот, слушала его с удовольствием.

— Что я могу ожидать? Я осталась, чтобы открывать ворота моему Чжи Сопу. Что ты сделаешь со мной, а? Ты же с самого детства говорил, что, если тебе открывает ворота другой человек, ты чувствуешь себя несчастным.

— Мама, да поймите же вы, что я не могу отвечать за вас. То, что вы остались со мной, не значит, что я обязан о вас заботиться. Я же младший![112] Не думаю, что смогу сделать хёдо.

Меня поражало, что старуха весело улыбалась в ответ. Она словно видела милые ужимки ребенка в бесконечно повторявшихся упреках, высказанных с нескрываемым раздражением.

— Мальчишка, ты вернулся живым и стучишь в ворота — это и есть хёдо!

Когда ему было неприятно исполнять даже такое хёдо, он, ничего не сказав, уезжал на несколько дней в Пусан. Там работали врачами его младшая сестра и ее муж. Чжи Соп говорил, что уезжал туда «в эвакуацию».

Старуха, независимо от того был ли он дома или нет, ежедневно выходила торговать, водрузив на голову сплетенную из бамбука корзину с овощами и зеленью. Тетя, не оставившая торговлю даже после того, как дядя устроился на новую работу, хорошо знала ее.

Чжи Соп, в отличие от энергичной старой матери, много тратил, а когда сталкивался с жизненными проблемами, старался не думать о них, словно молодой дворянин. Я предполагала, что причиной, по которой он часто ездил в Пусан, были деньги, которые он вымогал у сестры. Конечно, мне хотелось думать, что она имела неплохой доход, была любящей дочкой и расходы на содержание старой матери разделяла вместе с младшим братом. Про вымогательство я говорю, потому что знаю, как он проматывал деньги. На самом деле я была соучастницей его трат — пока он находился в Сеуле, мы каждый день гуляли вместе.

Когда старуха шла на кухню, чтобы не включать больше одной лампы в десять свечей, она выключала свет в смежной комнате. Когда она возвращалась в комнату, гасила свет на кухне и от каменной террасы до деревянного пола шла в полной темноте так медленно, что казалось, будто она ползет. Что касается Чжи Сопа, то он, наоборот, так ярко освещал гостевой дом, что в нем было светло как днем. Он держал у себя богатый ассортимент всевозможных видов чая и в поисках красивой чашки или предмета с удивительным орнаментом мог перевернуть вверх дном магазин подержанных вещей. Это было его хобби.

В доме для гостей, словно он изначально был библиотекой, было много книг отца и старшего брата Чжи Сопа. Полки были заставлены трудами, необходимыми мужчинам для работы, и художественной литературой. Было видно, что в библиотеку покупали и старые книги.

Вдоль речки Чонгечхон плотными рядами стояли магазины, продававшие подержанные вещи. Здесь Чжи Соп проводил свой день, убивая время, а когда наступал вечер, дожидался меня у ворот РХ, и мы вместе шли на улицу Мёндон — самое посещаемое нами место. Обычно я лишь проходила мимо нее, когда шла на работу или домой, но стоило появиться Чжи Сопу, как она становилась нашей площадкой для игр. Он знал все ее закоулки. У него был особый талант заставить меня почувствовать, что яркий свет в окнах, кокетничая, горел только ради нас. Когда мы с ним заходили на улицу, ее роскошь и богатство, так контрастировавшие с обычной жизнью, мягко окружив нас, словно журчащая вода, смывали все заботы. Улица Мёндон была местом для влюбленных, здесь казалось, что даже темнота переулков сладко вздыхала, словно живая. Здесь все были влюблены, и ради всех мы вели себя как влюбленные, но в какой-то момент незаметно влюбились по-настоящему.