Действительно ли была та гора? - [5]

К счастью, как только брат осознал, что мир бесповоротно изменился, он перестал заикаться. Но это вовсе не значило, что он успокоился. Определить его отношение к новому миру было невозможно. Мне казалось, что он был взбудоражен новой надеждой. Он сказал, что, когда Сеул вновь займут войска национальной армии, мы вернемся в свой второй дом, в районе Донамдон. Загоревшись этой идеей, брат начал тщательно продумывать свой план.

Мы знали, что, когда национальная армия вновь займет Сеул, нам нельзя будет сразу возвращаться домой. Нам надо будет переждать какое-то время, пока район не заселит хотя бы треть жильцов. А потом придется притворяться, что мы вернулись после эвакуации на юг. Нам ни в коем случае нельзя будет говорить, что семья оставалась в Сеуле. Для того чтобы нас не раскусили, прежде всего придется разузнать, что наши соседи пережили в эвакуации. Для этого надо будет близко сойтись с людьми, вернувшимися с юга. Ни в коем случае нельзя будет допустить, чтобы они узнали, что мы все это время скрывались здесь. По легенде, мы бежали из города Кэсон. Чтобы не вызывать подозрений, все члены семьи должны были придерживаться этой истории. Приходилось врать, чтобы выжить, такое тогда было время.

Мать продумала все это, возможно, даже раньше, чем брат. Мне было немного стыдно, но я покорно согласилась следовать их плану. Усадив меня перед собой, брат утомительно долго и дотошно учил меня тому, что и как надо говорить. Я чувствовала себя преступницей, которой предстояло скрывать свое темное прошлое. Мое лицо горело от стыда, мне не хотелось слушать брата. Но нам действительно было что скрывать. Одно время мы сотрудничали с представителями северян. Нам пришлось следовать левой идеологии, чтобы выжить. Естественно, теперь нам нужно было избежать преследования за сотрудничество с красными, потому что за это карали самым жестоким образом. Мы видели, как не самые последние люди в городе пострадали только за то, что остались в Сеуле во время правления коммунистического режима, хотя они и не сотрудничали с властью красных. Никто и не вспоминал теперь о страданиях, которые они перенесли. Мы тоже не ушли на юг, поэтому единственный способ, который мог избавить нас от подозрений в симпатии к левым был прост — нам нужно было солгать. Если говорить честно, то мне очень хотелось эвакуироваться на юг, но я не смогла сделать этого из-за раненого брата. Может быть, поэтому мне было трудно молчать, когда брат постоянно говорил о том, что надо эвакуироваться. Мать внимательно слушала его и, видимо, желая успокоить, то и дело соглашалась: «Да-да, конечно, ты прав, надо эвакуироваться».

Я думала иначе. Беспокоиться о будущем нужно в мирное время. Когда уже началась война, если кто-то не знает, главная задача — выжить. Если постоянно думать о будущем, оно легко может стать тяжким грузом на сердце. Беспокоиться же о политических изменениях нужно после того, как они произошли. О чем нам действительно следовало беспокоиться сейчас, так это о том, чтобы не умереть с голоду. Продукты у нас были на исходе, поэтому мы с олькхе голодали, пытаясь растянуть запасы на как можно большее количество дней. Брат же и словом не обмолвился об этой проблеме. В этом плане будущее его вовсе не беспокоило. Так он вел себя и 4 января 1951 года, когда правительство Кореи покинуло Сеул. Тогда он тоже испугался так сильно, что начал заикаться. Ужас внушал ему не идеологический вакуум, а ожидание того, что потом ему придется ответить за сотрудничество с северянами.

Сеул заняли северяне, а брат снова стал беспокоиться о мире, которого еще даже не существовало. Я жалела его, несмотря на то что он становился невыносимым. Его рана не переставала кровоточить. Когда брат засыпал, его лицо было бледным, как лист бумаги. Он не мог уснуть без болеутоляющего, а когда засыпал, был больше похож на покойника. Глядя на него, я не верила, что он пересек отождествляемую со смертью линию фронта.

Люди говорили, что солдаты добровольческой армии, сбежавшие с фронта, рассказывали семьям о своих приключениям и военных подвигах, но брат никогда не рассказывал ничего подобного. Мне было любопытно: он не хотел говорить или не хотел вспоминать? Возможно, он не хотел вспоминать то, что лежало за пределами его физических страданий, то, что касалось таких понятий, как бесчестье и измена. Я об этом могла только догадываться, в то время для меня оба понятия были слишком абстрактными.

Воспоминания о страданиях, которые мы себе и представить не могли, постепенно становились для него все более болезненными. Некогда здоровый и крепкий, брат теперь лежал на теплом полу, обессиленный. Он выглядел жалко. Таким брата я не знала. Каждый раз, когда я смотрела на его лицо, пока он спал, я спрашивала себя: «Как выглядит линия фронта? Неужели существует линия, разделяющая наших и врагов?»

Вряд ли линия фронта, проведенная в начале войны, была простой линией. Она заменила компас. Теперь от нее зависело, куда будут эвакуировать людей и куда будет перевезено правительство. Линию провели поверх людей, и простому человеку даже случайно не удалось бы ее пересечь. Если представить на миг, что какой-нибудь сумасшедший солдат бросится к той линии, то, несомненно, в тот же миг его попытаются убить как свои, так и враги. Его тело в одно мгновение изрешетят, словно соты. Мой брат вернулся, но не живым. Тот человек, что лежал сейчас на почетном месте в нашем доме, не был моим братом. Это была всего лишь его бледная тень.