Действительно ли была та гора? - [2]

— Вода в колодце мутная.

— Вы что, никого не видели? — спросил брат, раздраженный ее несуразным ответом. — Я спрашивал про солдат армии северян или нашей национальной армии[3].

Она отрицательно покачала головой. Брат потребовал, чтобы я, наша мать и олькхе по очереди проверяли улицу, но там всегда было пусто. Я не заметила ничего, кроме одинокого крохотного муравья. Тревога брата все усиливалась. Дело дошло до того, что мы даже рис не могли сварить, потому что он постоянно гонял нас на улицу.

— Ну, что там? Не видно, какой флаг висит на флаг-флаг-флагштоке?.. Проклятье, вы что, о-о-ослепли все что-о-о ли?

Брат начал заикаться. У него был очень слабый голос, словно доносивший из самой его души, но для меня он звучал как громкий крик. В конце концов я поняла, о чем он так сильно беспокоился. Он хотел узнать не о том, остались ли в городе люди, его беспокоило, под чьей властью мы находимся. Он снова и снова гнал нас на улицу, желая узнать, под чьим небом мы сейчас живем — под небом КНДР или Республики Корея? От нашего дома было видно несколько зданий с флагштоками, но ни на одном из них не развевался флаг. Национальная армия, заставив всех жителей Сеула эвакуироваться, отступила на юг. Однако до сих пор не было известно, где находилась и что делала армия северян. Судя по стоящей вокруг тишине, войска, похоже, еще не вступили в Сеул. Значит, сейчас город находился в состоянии своеобразного идеологического вакуума. Я подумала: «Брат ведь не любит ни правых, ни левых, вечно застревает в узкой щели между теми и другими. Разве ему не по душе мир, в котором отсутствует любая идеология? Разве он не должен сейчас радоваться?» Но казалось, брат боялся такого положения больше, чем обвинений в посредничестве красным[4]. Глядя на его смертельно бледное лицо, встревоженные глаза, слыша, как речь его с каждым часом становится все более бессвязной, я подумала, что для него сегодняшний день был слишком длинным, как для наркомана в галлюциногенном трансе.

В колодце, вырытом перед домом, вода была действительно мутной. Но из-за белой изморози, осевшей на его стенках, возникало ложное ощущение чистоты. На бетонном кольце, доходившем мне до груди, была закреплена веревка с ведром. Каждый раз, глядя на свой четкий образ, отражавшийся на поверхности мутной воды, я страшно пугалась, представляя себе другой мир, отличный от нашего. Мое отражение тоже выглядело напуганным. То, что я не заикалась, как брат, вовсе не означало, что я не боялась.

Мы ничего не ели до самого вечера, потому что брат запрещал днем разжигать огонь, говоря, что дым может нас выдать. Поэтому мы просто лежали весь день, укрывшись одеялами. К счастью, на кухне оставались холодная каша и древесный уголь. Олькхе все же смогла до наступления вечера разогреть рисовую кашу. Крупинки риса были похожи на мягкие, только распустившиеся цветы белой сирени, на бутоны, треснувшие от холода. Моих маленьких племянников накормили досыта, взрослые же лишь смочили горло мутным бульоном. Скудная еда только притупила чувство голода, но этого хватило до самого вечера, даже малыши не капризничали.

Заикание брата не проходило. Похоже, он и сам чувствовал, что оно усиливалось. Теперь он заикался постоянно, слова не складывались в осмысленные предложения. Это было больно слышать, казалось, будто его пытали. Олькхе, наверно, страдала сильнее всех. Пытаясь хоть немного отдохнуть, мы с ней ненадолго выскользнули на улицу, а вернувшись, устроились на корточках прямо на кухонном полу.

— Да, нам и вправду повезло, — сказала она. — Напротив дома есть колодец, а в доме — много угля для топки.

Она говорила медленно и четко, словно читая текст, написанный шрифтом Брайля. Она будто боялась, что тоже начнет заикаться. «Что значит „повезло“? — про себя возразила я. — Это ли не невезение?» Я думала, что в городе осталась лишь наша семья, несколько дней нас преследовали неудачи, я чуть с ума не сошла, а она говорит, что нам повезло. Но я не стала возражать и послушно кивнула в знак согласия. Я чувствовала, что невезение было где-то рядом, поэтому вела себя спокойно и смело, чтобы это чудовище увидело, что я его не боюсь.

У нас была большая кухня с высоким потолком — под самый конек крыши. Правда пол был ниже, чем в других комнатах. Чтобы спуститься в кухню, приходилось вставать на большой камень, который лежал прямо за дверью. Плита стояла вплотную к стене, из трещин в которой, словно струпья, проступала глина. На плите располагались два больших чугунных котла и один мельхиоровый котелок. Чугунные котлы были накрепко приделаны к плите, а мельхиоровый котелок легко снимался. Под котлами помещалась металлическая сетка, через которую просеивалась зола. И всю эту конструкцию мы топили углем. Несмотря на то что часть дымохода, соединявшаяся с полом, была абсолютно черной из-за угольной пыли, крышки чугунных котлов блестели, словно натертые кунжутным маслом. На холодном деревянном полу валялись грязные и сломанные вещи: столик без ножки, треснувший кувшин, замазанный цементным раствором, сито с выпавшим дном, сиру[5], багади