Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [48]

Недостаток общения с людьми я пытался компенсировать общением с животными. Где-то в камере жила мышь, но она была слишком пугливой, чтобы быть интересным соседом. Зато внутрь легко залетали воробьи — стоило только насыпать крошек на подоконник и открыть окно. Воробьи были не из пугливых: наверное, это было уже сотое поколение, жившее при тюрьме, и птицы отлично знали, что зэки относятся к ним крайне доброжелательно.

Сначала я просто подкармливал их, потом догадался протянуть к окну шнур, сплетенный из ниток, и, пока птицы увлеченно клевали хлеб, осторожно окно закрывал. Большая часть стаи успевала выпорхнуть, но оставшиеся возмущенно кружили по камере, наполняя ее тишину хлопаньем крыльев и чириканьем. Они как будто пытались найти другой выход — хотя вроде бы уже должны были знать, что тюрьма на то и тюрьма, что редкая птица из нее сможет улететь.

Из всех неотличимо похожих птиц я научился выделять одну, совсем молодую и тщедушную, и за тонкие ножки и довольно сумбурный характер назвал ее Любаней. Птица была самой бесшабашной из всех и всякий раз умудрялась попадать в мою немудреную ловушку. Она долго потом чирикала, перелетала с одного места на другое, сметала крыльями известку с потолка — словом, с ней было весело. Эти шорох и посвистывание создавали в камере странное ощущение уюта, как дома у деда, где некогда была теплая печь-голландка в изразцах, абажур, хрустальный графин с кагором — и клетка с канарейкой.

К несчастью, раз по какому-то случаю в камеру заскочил майор-корпусной, и Любаня-2 тут же спикировала ему на фуражку. Майор от неожиданности пригнулся и, дабы скрыть испуг, начал громко кричать и угрожать карцером. Я в шутку предложил все же посадить туда не меня, а воробья. Майор посмотрел на меня столь нацистским взглядом, что я сразу выпустил птицу на волю.

Я общался с Любаней не только в ее птичьей инкарнации. Она часто мне снилась, и если до тюрьмы я редко помнил сны, то теперь они стали настолько яркими и реалистичными, что даже при желании их невозможно было забыть. В снах тоже присутствовала тюрьма, но я или только что освободился, или каким-то чудесным образом выскочил из нее на день, и почему-то в снах всегда было лето.

Увы, сны не всегда оставляли радостное чувство. В снах я всегда сразу бросался к Любане, но ее редко удавалось найти. Ее не было дома, я встречался с ней или у друзей, или просто случайно на улице. Мы обнимались с восторгом, тут же отправлялись домой или ехали за город, возможно, на дачу. Но по дороге постоянно попадались какие-то ненужные знакомые, Любане всегда было необходимо закончить сделать что-то срочное, и в итоге мы так никуда и не добирались — до подъема и рева советского гимна. Один раз после долгих поисков я увидел ее на узком мостике, пересекающем озеро. Она узнала меня и радостно замахала рукой, сигналя «Сейчас иду!» — но почему-то никуда не двигалась, так и оставаясь на месте.

Чуть позднее я стал еженедельно получать от Любани письма. Гермесом, доставлявшим послания, стал наименее вероятный персонаж — надзиратель Армен. Армен Саркисян был студентом-вечерником моих родителей. Он даже пару раз заходил к нам в дом. Мы были примерно одного возраста, так что легко нашли общий язык. Как-то мы встретились на улице, Армен затянул меня в кафе — где под занавес совершенно ни к чему поучаствовал в пьяной драке.

Я знал, что Армен был армянином из азербайджанского города Гянджи. За учебу на юридическом факультете в Закавказье надо было платить большие деньги, неподъемные для его семьи. Армен поступил учиться в Самаре, у отца были несколько студентов-кавказцев, и все они приезжали в Россию по одной причине — бедности. Чем Армен занимался в Самаре и где работал, до ареста я понятия не имел.

Теперь прояснилось. Оказалось, Армен нашел себе удобную работу надзирателя в СИЗО. Надзирателей всегда не хватало, им сразу давали комнату в ведомственном здании, стоявшем недалеко от тюрьмы. Впервые я увидел его в форме МВД при выводе на прогулку, у меня с трудом хватило самообладания, чтобы радостно не кивнуть. Армен, естественно, тоже ничем не дал знать, что мы знакомы.

В первый же день Армен, заводя во дворик, тайком выкинул что-то в фольге из кармана прямо на пол и нарочито грозно рявкнул: «Не мусорить! Ну-ка подбери что бросил!» Приняв правила игры, я мигом схватил подарок и даже пролепетал, войдя в роль: «Извини, начальник».

Нечто в фольге оказалось белым шоколадом «Тоблерон». Я не сразу понял, что это съедобное, и даже сомневался — что неудивительно, ибо белый шоколад в СССР не производился и не продавался. Этот же достался от Фонда помощи политзаключенным.

Позднее Армен регулярно тем же образом выкидывал из кармана ксивы от Любани. Они были не очень информативны — Армен явно ставил условия, чтобы ничего о следствии в них не было. Однако сами письма с простыми «люблю, целую, жду» в серости камеры сверкали искренними чувствами и вызывали столь же искренние слезы. Я перечитывал их по несколько раз, прежде чем сжечь. Ничего такого в камере хранить было нельзя во избежание шмонов.

Шмоны случались регулярно — пусть и безо всякой периодичности. Дверь камеры внезапно распахивалась, внутрь врывались трое — четверо мужчин — кто-нибудь из них обязательно с дубинкой. Постель, белье, продукты — все летело в кучу на пол, менты осматривали углы и стены, простукивали