Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [43]
Узнав, что я политический, малолетки взялись меня подкармливать. Сначала они прислали конем немного сахара, потом — пару пачек сигарет «Прима». Для самих малолеток «Прима» считалась табу. Среди правил этого дикого племени попадались и такие, по сравнению с которыми жизнь ортодоксального иудея должна была казаться вызывающим либертинажем. По политическим причинам малолетки не носили и не употребляли ничего, что было красным или имело красную упаковку — как «Прима». Объяснялось это как протест против назойливого коммунистического кумача. Я тоже был антикоммунистом — что не мешало ту же самую «Приму» курить.
Мы еще общались посредством ксив, из моих записок на политические темы малолетки поняли только то, что надо «бить ментов и коммуняк», на этом общение как-то естественным образом сошло на нет.
В раз и навсегда расписанном распорядке дня ничего никогда не менялось, и ничего нельзя было изменить. Можно было проголодаться задолго до обеда, но, хоть разбей голову о стенку, миска с баландой не появилась бы и на десять минут раньше. Организм это тоже как-то чувствовал и легко стал притуплять неурочные приступы голода. Лишенное выбора, существование стало легким, примерно как плавание в потоке дао — которое и предписывали китайские философы. Ну или, как точно отметил другой философ, он же заключенный «с. 3.3» тюрьмы Ее Величества в Рединге а. к. а Оскар Уайльд: «Один из многих уроков, которые нам дает тюрьма, — порядок вещей таков, как есть, и все будет, как будет»[34].
Камера стала одиночной вскоре после Нового года, когда меня покинул мой недружелюбный сосед Хромой.
Диссиденты, уже отбывшие заключение, предупреждали, что в тюрьме среди сокамерников кто-нибудь обязательно будет наседкой — и необязательно, что один. То, что Хромой принадлежал к этой породе двуногой фауны, было очевидно. Легко можно было догадаться, что в прежней жизни он имел отношение к системе МВД, — как выяснилось позднее, он действительно был капитаном МВД, некогда служившим в лагере и получившим шесть лет за взятку. За деньги он представлял зэков к условно-досрочному освобождению.
В камере Хромой не мог толком объяснить, почему он, будучи осужденным, вместо лагеря продолжал сидеть в СИЗО и даже оказался вместе с подследственным. Путался в версиях: по одной, его держали здесь как свидетеля по какому-то чужому делу, по другой — он находился под новым следствием, хотя и по непонятному обвинению.
Обычной работой наседки было выведывать у «объекта внутрикамерной разработки» неизвестную следствию информацию, но не только это. Наседка должен был постоянно пугать и убеждать колоться — чем мой сосед и занимался всякий раз, как только открывал рот.
Его разговоры были посвящены одной теме: как ужасна жизнь в лагерях. То, как описывали сталинские лагеря Солженицын и Шаламов, звучало просто рождественской сказкой по сравнению с тем, что сообщал мне Хромой о лагерях нынешних. По версии Хромого, лагеря были какой-то внутренней империей зла, системой тотального уничтожения, где постоянно кого-то режут и убивают. Там умирали от голода, побоев, несчастных случаев на работе (что было недалеко от истины), сама работа доводила людей до дистрофии и самоубийств.
Действие его историй происходило в лагерях Самарской области — не зная этого, можно было бы подумать, что он пересказывает романы Стивена Кинга. В его рассказах — так же, как и у Кинга, — людей уничтожали исключительно изощренными и сложными способами. Кого-то замуровывали в бетонной стене, кого-то сжигали живьем в печи для обжига кирпича, кого-то пилили циркулярной пилой на части — начав с промежности и постепенно доходя до шеи.
Из других рассказов: несколько заключенных рыли подкоп из зоны, но вход в него обвалился, и все неудачливые беглецы задохнулись. Один сюжет — явно придуманный — мне особо понравился. В рабочем цехе зэки положили солагерника под мощный пресс — и от бедняги осталась только обильная лужа крови. Число людей, проткнутых заточкой — остро заточенным напильником, самым популярным оружием в российских зонах, — в рассказах Хромого вообще приближалось к числу погибших в Сталинградской битве.
Хромой неизменно заканчивал очередную лагерную версию своего романа ужасов нравоучением о том, что мне нужно быстрее колоться и признавать вину — только чтобы не попасть в лагерь. Я слушал все это вполуха, принимая повествование за стандартный служебный монолог наседки, — пока однажды не заметил, что Хромой играет слишком талантливо. Его самого трясло, злые глазки прыгали, он вскакивал и пытался ходить, размахивая негнущейся ногой.
Тут уже становилось ясно, что Хромой озвучивает свои собственные страхи перед зоной — пусть, как бывшему работнику органов, ему и светил специальный лагерь для сотрудников МВД. Из этих страхов он, должно быть, и согласился работать наседкой, топя других заключенных. Тогда он мог, не доехав до лагеря, выйти на УДО прямо из СИЗО, просидев лишь треть срока.
