Девятьсот семнадцатый - [11]

— Владимир Степанович, да ведь мальчишка пьян…

— Ротный, ротный, что вы, что вы! Успокойтесь…

Нерехин вначале пытался вырваться из рук, но потом сдал и, прошептав: «Сопляк… мальчишка… Уберите его», снова сел на ковер.

Полковник дал знак денщикам. Сергеева тут же подхватили под руки и вывели из палатки.

* * *

Звездное, темное небо сверкало млечным путем. В холодном ночном воздухе носились запахи талого снега и дыма. Сергеев, оставленный денщиками, пошатываясь, огляделся кругом. Прошептал: «Сволочи! За что же?» И заметался на месте. Ему вдруг не хватило дыхания. Яростная судорога свела его горло. Сознание беспомощности, бессилия, казалось, готово было разорвать его грудь на части — так сильно билось сердце.

— За что же это все? — шептал он и, не сознавая дальнейшего, точно желая разбиться насмерть, бросился ничком в промерзлую глинистую грязь и мучительно зарыдал. Слезы душили его. Теряя над собой власть, он бился о землю головой, пачкая ее в холодной жиже, разорвал на себе ворот гимнастерки. А губы его, точно сами собой, все время шептали: «За что же? Два года мучений… Скоты. Когда же конец мукам? Дурак… Дурак… Ах, дурак я был».

А кругом стояла глубокая, холодная тишина. Лагерь спал, и только глухой шум да еле слышный смех раздавались в отдалении. То продолжался офицерский кутеж. Луна, сияющая, полная, повисла над ближним горным хребтом. Сильным матовым светом она закутала все в прозрачную шелковую паутину ночи. Кругом по долине разбросались солдатские палатки, точно тысячи усыпальниц. И от этой кладбищенской тишины и безмолвия еще больнее станов лось Сергееву, еще безудержнее лился плач.

— Живым — вот могилы… А мертвым… Да разве мы живы? Нет, нет! — шептал он, заламывая руки. — За что?

Мысли его носились метелицей.

«Где же война? И военная жизнь, та, что знал он из книг, из рассказов? Величественная, полная прекрасного героизма, подвижничества за родину, спартанской чистоты, товарищества, дисциплины во всем? Неужели только он, Сергеев, один так понимает войну, а другие понимают ее как нелепость, как дикую бессмысленную бойню? Зачем же они воюют?.. На что все это? За что?»

Плач уже затих, но всхлипывания еще продолжались. Холод начал давать знать о себе щипками, покалыванием в застывших пальцах. Сергеев поежился, но с земли не встал, напротив, еще больше влип в эту грязную лужу. «Заболею и помру. Все легче будет», рассуждал он в эту минуту. Мозг его уже начал рисовать картину этой смерти. Вот он умер, лежит окоченелым трупом. Его бросают в холодную землю.

Послышались чьи-то дробные шаги. Неизвестный человек шел в его сторону. Сергеев быстро вскочил на ноги, позабыв обо всем, и хотел было спрятаться за ближайшую палатку. Но уже стало поздно. Фигура подошла к нему вплотную. Сергеев тотчас же узнал в ней сестру Чернышеву.

Лицо женщины светилось, глаза сияли, как звезды. Она укоризненно посмотрела на Сергеева и покачала головой.

— Ах, Сергеев, Сергеев, — скороговоркой сказала она. — Как вам не стыдно? Ну, на что вы похожи? Где ваша шапка?

Сергеев потрогал остывшими руками мокрую от грязи голову: шапки не было. Он оглядел вокруг пространство.

— Вот она, возьмите, — сказала сестра. — А теперь пойдемте со мной. Это безобразие, вы заболеете. Я вам дам что-нибудь от простуды.

Сергеев молча надел мокрую, грязную шапку и, не говоря ни слова, сам не зная зачем, двинулся следом за женщиной.

— И не стыдно вам, Сергеев, — между тем говорила сестра, — так по-свински напиться? Ну, на кого вы теперь похожи? Боже мой, весь в грязи!

— Это я упал, — заявил сконфуженный Сергеев.

— Упал. Ну, конечно. Но от вас за версту сивухой разит. Вот почему упал.

Немного прошли молча.

— Ах, Анастасия Гавриловна! — Голосу Сергеева дрогнул. — Тоска взяла, вот и выпил. Ну, разве это люди?.. А солдаты в грязи, как скоты, а нравственнее живут.

— Тяжело, Сергеев. Я понимаю. Только вы больше не пейте, слышите? Надо быть мужественным. Ведь я не пью, а мне не легче. Не легче, а трудней. Вы видели сами.

— Вы хорошая, но…

— Ну, вот и вы будете хорошим, и никаких «но» не должно быть.

Молча подошли они к большой палатке. Из глубины ее неслись стоны и бредовые выкрики. Это был походный полковой лазарет.

— Погодите, Сергеев, я вам вынесу лекарство. А то как бы вы не побеспокоили раненых.

Сергеев, не возражая, остановился перед входом и, казалось, задумался. Он уже дрожал всем телом, чувствуя каждой частицей его все проникающую сырость.

Прошло немного секунд, откинулся полог палатки. В отверстие показались голова и рука сестры.

— Вот, нате, — шопотом сказала она, — выпейте сейчас же… Да не бойтесь, не горькая. Ну!

Сергеев послушно взял из рук ее какие-то лепешки и мензурку с водой. Быстро проглотил лекарство и растроганно произнес:

— Спасибо вам, Анастасия Гавриловна, за участие и доброту. — И неожиданно для самого себя он поцеловал ее теплую тонкую руку.

— Не надо, Сергеев, — почти крикнула сестра. — Это не хорошо. Скверно. Не будьте похожи на всех этих пьяных офицеришек… Мне неприятно… тошно…

Сергеев хотел сказать ей в ответ что-то хорошее, искреннее, но голова и рука сестры уже исчезли в темной кабине. Сергеев постоял минуту, стряхнул грязь и поплелся вдоль лагеря разыскивать палатку своего взвода.