Девятое имя Кардинены - [20]

Некий человек наблюдал за ними, для пристойности закрывши низ лица кофейным прибором. Довольно молод, лет от силы тридцать пять, изжелта-смугл, лоб с залысинами. Веки со складкой, огромные глаза, чуть удлиненные и подтянутые к вискам, нежный рот.

В конце приема, когда уже расходились, Роналт подвел его в Танеиде.

— Разрешите познакомить вас с господином Кареном Лино, моим личным секретарем и референтом.

— А точнее, старшим помощником младшего по… веренного, — голос его был, как и имя, не то мужской, не то женский (бабский, выразился бы побратим) и слегка высокомерный. Любопытно, кто у этого тюрка на христианской стороне с таким именем — побратим или посестра? Впрочем, «любопытно» в данном случае — слишком громкое слово.

— Видите ли, в чем закавыка, уважаемая ина Та-Эль, — он взял ее под локоток и отвел к ближайшему диванчику. — Им всем сказать вам не комильфотно выйдет, вот они на мне и отыгрались. Посему разрешите мне от их и своего собственного имени выдать несколько советов на будущее.

— Я приму их с благоговением, — она включилась в игру с ходу.

— Во-первых, вы, конечно, держите себя безупречно в том, что касается умения себя поставить. Иначе говоря, так, будто вы одна идете в ногу, а все прочие — не в ногу. Нет-нет, это никого здесь не шокирует, кроме меня. Далее. Позвольте вам заметить, что запеканку из сайры нельзя вздевать на вилку целиком, даже если она настолько тверда, что никакой нож не берет. На рыбу с ножиком вообще не идут, если вам известно. У нас всех, между прочим, те же проблемы, в следующий раз понаблюдайте повнимательнее, как мы управляемся. Вообще-то есть такие орудия с мелким зубцом, но проще взять две вилки, свою и соседа, и разодрать кусок на две деленки. Ту же вилку не хватают намертво, будто шпажный эфес, а берут вот этими тремя пальчиками, так, чтобы поворачивать вверх-вниз зубцами. Кофе пьют, а не нюхают, морща носик, будто это невесть какая отрава. Хотя «будто» можно бы и опустить. И, наконец, вы и сами поняли, что китель из серой армейской диагонали и к нему юбка, длинная, как христианская моральная проповедь, здесь как-то не смотрятся. Даже кавалерийская форма в чистом виде была бы уместнее, если уж вам так хочется носить ваши орденские цвета.

— Право, уж в этом моей вины нет. Просто собиралась в спешке. Парадная форма у меня, конечно, есть, и отменные экземпляры, но я не хотела выглядеть бесполой. А вечерний туалет мне противопоказан. Ваши заплечных дел мастера так надо мной однажды порадели, что не только плечи — ножку в открытой туфельке нельзя из-за подола выставить.

— Простите, я как-то не представил себе, — сказал он на редкость просто, без прежних вывертов. — Здешние хирурги без проблем убирают с кожи шрамы, и я полагал… Мне и всем нам показалось, что вы строите из себя завоевателя.

— Тогда бы не один серый, но и красно-бурый был. Да нет, просто пошили из чего под руку подвернулось. А насчет манер… Вы все, похоже, ожидали увидеть медведиху из эркских лесов — так с с какой стати обманывать ожидания?

Он пожал плечами.

— А вы довольно-таки умны. Впрочем, я в том не сомневался.

Дня через два в эдинское представительство доставили на ее имя большой легкий пакет без обратного адреса. В нем оказалось длинное платье из драгоценного шелка, темно-серое с тончайшей золотой нитью, закрытое до горла и кистей рук, с кружевным воротом и манжетами, шелковые же башмачки в тон и газовая вуаль на голову: наряд знатной дамы исламского вероисповедания.

Теперь все вечера Танеида проводила в здешнем благородном собрании, а дни — в хождениях по городу. Пасли ее умеренно. В Лэне цвела сирень, и дикие розы оплетали кипарисы цепями алых бутонов. Город дивил ее, как огромный ларец с игрушками, от которого потерян ключ. Крошечные, но все в каменной резьбе домики окраин, лезущие на склон, будто козы; сады, низкорослые и ухоженные, все в буйном цвету и переплетении ветвей и лоз; гранитные стелы с узорными арабскими надписями на кладбищах; низкие, в два-три этажа, особняки на срединных улицах, с коваными узорными решетками на окнах; живые изгороди. Антикварные и ювелирные лавочки, где давно уж ничем не торговали, только выставляли для любования. Трубы эроских шелков: прочных и гибких, как шагрень, сплошь затканных серебром и золотом (женское платье из них стоит само по себе, без человека внутри, как доспех), пестроцветных и прозрачных, как дым. Перстни, броши и серьги — груды забытых леденцов. Это для знатных женщин или иностранцев. Для мужчин холодное оружие: «алмазные» шпаги, похожие на блеск льда при луне и почти негибкие; «черное жальце» — из пластин разной крепости, самая прочная — внутри, такие почти не нуждаются в заточке. Широкие сабли с предгорий, работы Даррана, и знаменитые вороные эроские кархи — узкие, изогнутые почти серпом клинки с амулетом в рукояти, дающим крепость руке. И много народу на улицах, почти одни мужчины: только никто не покупал и не продавал, не бегал и не говорил громко. В Лэне была опасность, в Лэне был голод, пока еще благопристойный, талонный, «карточный».

Ходила и смотрела Танеида в одиночестве. Дипломаты были ребята неплохие, но с иным кругом интересов, да и города опасались. В качестве ее охраны могли даже спровоцировать худший оборот дел. Вот с кем она, неожиданно для себя, сошлась — так это с Кареном. Он-то как раз оказался из породы, которая всегда была нужна ей, как воздух: дилетант-энциклопедист. При всем том был едок и временами донельзя циничен. Как-то сказал ей: