Девятичасовой на Аддис-Абебу - [2]

— Понимаю, — сказал Собакин.

— Да, сначала кажется, что все просто. Да. Тем более, что она неплохо ко мне относится. Мы даже дружим. Она говорит всякие хорошие слова. Поздравляет меня с днем рожденья, приходит иногда в гости. Но она абсолютно невидимая. Совсем.

— Вот это да! — изумился Пёс.

— При этом она волшебно красива. Необыкновенно. А видеть ее можно только тогда, когда сделаешь что-нибудь как следует настоящее. Понимаете? Первоклассное. Тогда она становится видимой. Ненадолго, правда. Я песни сочиняю, то есть музыку пишу. Иногда. Придумаешь что-нибудь, звонишь ей: «приходи, послушай». Приходит. Невидимая. Только голос. Привет-привет. Садишься за инструмент, играешь. Она слушает внимательно. Потом говорит: «Потапий, говорит, ты молодец! Давно ничего такого замечательного не слыхивала!» Говорит она и остается при этом прозрачной как воздух.

— Это значит, что музыка ей не понравилась? — спросил Пёс.

— Это значит, что музыка была ничего себе, но не настоящая. Все, вроде как надо: трам-пам-пам, — а не то.

— Но, вы, Потапий Михайлович, значит, ее все-таки видели?

— Да. А то о чем бы нам говорить? Она очень хороша собой! Я же не говорю, что… да. Дорогой Пёс, я ее тут в гости пригласил, почти так просто. Мой приятель, тоже, кстати, медведь — Левон Рафаилович Микаэлян, прилетает на днях из Еревана. Вот все мы и соберемся, Левон будет долма готовить. По такому случаю, я и пригласил ее в гости. Микаэляновская долма — это знаете ли — тоже серьезно. Что вы улыбаетесь?

— А музыка? — спросил Собакин.

— Написал я музыку. Сейчас сыграю, — Потапий Михайлович сел за пианино, быстро открыл крышку и стал играть. Музыка была чудесной, простой, легкой. Не то что бы веселой, но свободной. В ней был простор и надежда на счастье. Пёс сразу понял, что музыка настоящая.

— Вот! — сказал Потапий Михайлович, закончив играть, — почти уверен, что в этот раз мы ее увидим! Пёс, — сказал медведь, — напишите слова. Сам я не могу, я же не поэт. Напишите! Чтобы всем вместе спеть! Мне кажется, что это ее порадует.

Вот такой у них получился разговор.

Когда прилетел Микаэлян, он прошлепал почти сразу на кухню. И наслаждением было смотреть, как Левон Рафаилович виртуозно заворачивает начинку в виноградные листья, как мелко-мелко режет укроп для сметанной подливки, как лезвием ножа пронзает помидор.

А потом, невидимо, пришла она. Дымящаяся долма была съедена. Бер-Беров сел к пианино. Микаэлян взял со шкафа гитару, пес крякнул, и они спели. Это называлось «Девятичасовой на Аддис-Абебу». И это была настоящая песня.

Наш поезд уходит в девять,

Но вечером или утром?

Такое сложно проверить,

Пока не уедешь сам, —

Микаэлян ревел медведем, звенели струны, Бер-Беров баритоном пел про леопардов в зарослях, и про кочегара возле паровозной топки, про солнце и простор. И она пела вместе с ними, и была она красива невероятно. И ее темные глаза были счастливы, а счастье нельзя перепутать ни с чем. Пёс смотрел на нее и удивлялся. В открытое окошко потянуло весной. Они пели, наступала весна, долгая зима наконец-то закончилась. Но это совсем другая история. А пока они все вместе орали «Девятичасовой на Аддис-Абебу».

Москва, 24 июня 2005 г.