Девять - [43]

Кот давно уже заснул, а Зося все совершала свое путешествие, и только теперь, когда она могла рассказать о нем, оно становилось реальностью. Десять часов назад страх висел в воздухе, этот яркий дневной свет и был им. Страх проникал в ее тело, и она чувствовала, что оно делается чужим, почти невидимым. Ей всего лишь хотелось пожаловаться. Она решила отыскать пана Павла, потому что больше было некому. Нашла в бумагах адрес. Нашла улицу по карте. Это было на самом верху, слева. Дальше город кончался. Она вышла раньше нужной остановки. Плутала. Люди казались не такими, как в ее краях. Зося не смогла бы объяснить, в чем была разница. Другое выражение лица, другая одежда. Кое-где у окошек сидели женщины. Смотрели на рыжих и белых кур в садиках. В небе кружили стаи голубей. На фоне неба они казались горстью черных, подброшенных вверх камней. Там бегали собаки. – Тебе бы это не понравилось, Панкратий. В запущенных садах каркали вороны. Пока они сидели неподвижно, их трудно было заметить. Она отыскала дом пана Павла. Кто-то показал ей в конце концов. Просто он знал его фамилию. Это был трехэтажный дом. Странно большой на общем фоне. Жизнь вокруг довольствовалась чем попало. На темной лестнице ей захотелось плакать. Какой-то жилец, проходя мимо, сказал: «На втором, дверь справа». Она принялась считать ступеньки, воображая, как бросится ему на шею и выплачет все, что случилось с ней вчера, хотя, выходя из дома, она собиралась трезво и серьезно его предупредить об опасности, это был просто ее долг.

– Не надо ревновать, Панкратий. Пан Павел человек, а ты кот, – прервала она ненадолго свой рассказ, а потом снова вернулась на темную лестницу, где стояла в надежде, что сейчас откроется дверь и в яркой полосе света она увидит голубую джинсовую рубашку. Ту самую, в которой он так часто приходил в магазин и которую она так любила, что в один прекрасный день купила себе похожую и надевала ее дома, когда была одна, прямо на голое тело, чтобы чувствовать ее прикосновение. Как, например, сейчас. Но дверь никто не открывал. Она долго стучала, все громче и громче. Потом опять принималась искать на ощупь кнопку звонка, потом снова стучала, пока у нее не заболели костяшки пальцев, поэтому несколько раз она стукнула кулаком. И тогда сзади раздался голос:

– Нету. Ушел вчера утром и с тех пор не приходил.

Ч. ай был некрепкий и сладкий. Старушка всыпала три ложечки и размешала:

– На здоровье, дитя мое, на здоровье. На дворе, наверное, холод.

На стене висела большая икона с ликом Иисуса Христа. За золотистой рамой – засушенные веточки вербы. Пахло ванилью. Из кухни тянуло теплом. На ореховой этажерке лежали кружевные салфетки, и на каждой было по фарфоровой пастушке. Семь розовых девушек в балетных туфельках и венках изгибались в танце под зеленым рододендроном.

– И знаешь, Панкратий, там тоже был кот. Точнее, кошечка. Она бы тебе наверняка понравилась. Такая красивая, длинношерстная, похожая на персидскую, серо-голубая с темными полосками.

Женщина сняла кошку со стула и села сама.

– Я его знаю вот с таких, дитя мое. И мать его знала. Очень набожная женщина. В костел ходила даже в будни, а в воскресенье непременно – к исповеди и святому причастию. Хотя какие там у нее грехи. Это были бедные люди. Бедные, но порядочные. Я его знала с малых лет и плохого слова не скажу. Всегда поздоровается. Она в больнице работала санитаркой, он на фабрике, а Павел бутылки собирал, всегда такой самостоятельный. Ходил за пьяницами и ждал, когда бутылка освободится. Еще сестры были, но они дома сидели. У них был такой маленький домик. Эту квартиру он купил только несколько лет назад. Когда дела пошли хорошо. Родители получили две комнаты в многоэтажке, потому что их домик снесли бульдозером. Шоссе прокладывали. Отец всю жизнь с этим домишком провозился, то и дело что-то достраивал, латал, подправлял, но такое все это бедное было, всего три комнатенки, не больше. Точно не знаю, я у них не была. Так только их знала. Он такой самостоятельный. Тянулся, в церкви прислуживал, всегда в чистом, хоть и чиненом. Не избалованы были. Другие слоняются без дела, а он с мешком, траву кроликам рвать. Тогда кроликов держали. Сейчас уже меньше. Из крольчатины хороший паштет. Осенью грибы собирал здесь в перелесках. Раньше росли здесь. Сейчас меньше. Они их для себя заготовляли, но и на продажу тоже сушили. Я сама видела. Когда ему было четырнадцать лет, он уже на стройку нанимался работать. Тогда строили, но меньше, чем сейчас. Здесь каждый что-нибудь строил, ставил, пристраивал, каждый сам для себя. От силы наймет себе одного помощника. Другие все лето носятся, а он работает. К частникам ходил, в теплицы – гвоздики, герберы, потом фрезии вошли в моду, – а в день Всех Святых я его видела у кладбища, он торговал свечами и хризантемами. Как стал постарше, начал молоко разносить. В три-четыре утра сядет на велосипед и едет на Брудно, потому что здесь многоэтажных домов не было. Разнесет и в школу к восьми. Уже и бриться начал, а не пил. С другими парнями – «привет» и «до свидания». У них был небольшой огородик рядом с домом, так он поставил там парник, накрыл целлофаном и сеял редиску с салатом для продажи. Купил старый мотоцикл, сам сделал прицеп и возил все это куда-то. Но в костел уже меньше ходил. Времени не было. Может, и по воскресеньям работал. Бог простит, потому что это хороший мальчик. Всем хочется жить лучше. В этом нет ничего дурного. Он не пил, не сквернословил, здоровался. Другие воровали, я-то знаю. А он ездил в центр и на раскладном столике торговал. Я по утрам видела, как он с сумками шел на автобус. Две в руках, одна на плече, как раб, беженец какой-то, как русский. А потом стоял на Маршалковской в дождевике из прозрачной клеенки. Один раз я его случайно увидела. Он стоял под дождем, и было плохо видно, что он там продает, все под целлофаном. Меня он, наверное, не узнал. У него взгляд был такой, словно он не замечал людей, а видел что-то далекое, не знаю где. Все шли мимо, никто не останавливался. Ветер трепал его дождевик, вокруг стола была лужа, а он все закрывал целлофаном свой товар, придавливал чем-то, чтобы по краям не затекало. Ведь там даже не видно было, что он продает, вот так, дитя мое, а он все равно стоял. Другие уже все сложили, и он остался совсем один. Как сейчас помню. Через полчаса я ехала мимо на трамвае, а он все был там.