Девять - [40]

– Ты его знаешь?

– Цаплю? Да.

– Вид у него неважный.

– Работа такая. Мало двигается, много переживает.

– Он переживает?

– В прошлом месяце ему раскурочили забегаловку.

– Кто?

– Плохие люди, детка, плохие люди.

В переходе народу стало меньше. Те, кто еще час назад торопливо шли с работы, уже сидели по домам. Павел стоял около сортира и наблюдал за звонившими. Они вставляли карты, выстукивали номера и начинали говорить. Отходили с такими же безразличными лицами, что и до звонка. Некоторые вынимали бумажки или записные книжки, но большинство набирали номера по памяти: привет, как дела, буду через час, дома все нормально, могу не успеть, всего хорошего, поцелуйте меня в жопу. Он читал слова по губам. Женщина в длинной шубе улыбнулась ему, и он испытал секундное смятение, но тут же из-за его спины вышел высокий мужчина, застегивая под пальто ширинку, и направился к блондинке. Она подала ему черный «дипломат», и они под руку пошли в глубь перехода. Павел двинулся вслед за ними, надо же было что-то с собой делать, особенно тут, в этом месте, где каждый появляется на мгновение откуда ему вздумается и лишь для того, чтобы перейти кому-нибудь дорогу и пропасть. Их следы тянутся во все стороны, думал Павел, как паутина, расползаются по поверхности, но в любом случае они рано или поздно вернутся сюда, в центр, в самую середку, ведь двигаться по краям, выбирая четырехугольные, восьмиугольные, округлые и окружные пути, – чистое сумасбродство. Поэтому рано или поздно, как минимум раз в жизни, в этом переходе должны были оказаться все, хотя в нем не было ничего особенного. Абсолютное безразличие, имитация камня, стекло, кое-что из самых обычных товаров: билеты, спички, трусы, прокладки, бритвы плюс пара манекенов – все то же, что и везде, включая солдат, которые не покупают ничего, кроме сигарет.

Павел миновал выход к Ротонде. Страх не пускал его наверх, хотя там было темнее, чем здесь. Сюда долетал грохот трамваев. Они приезжали с Мокотова, Жолибожа, Праги и Охоты. Люди делали пересадку, сплетаясь в живой, бездумный клубок, похожий на большую мышцу под черной кожей неба. Наполненную кровью, гибкую и единообразную. Ползущую, тянущуюся, обвивающую полый сердечник круглого перехода, – и, проходя мимо ступеней, ведущих к Дворцу, Павел задался вопросом, а что находится за этой стеной с левой стороны, внутри этого широкого цементного цилиндра в центре, по краю которого лепятся все эти магазинчики, киоски, окошки с левым мылом, эти аквариумы, полные побрякушек, соблазнов, дешевых диковин из сказочки «тысяча и одна мелочь для фраеров». Ведь что-то же должно там быть. Какая-то черная дыра или гигантская пружина, запускающая движение. Где-то там через центральную точку проходила ось, на которой вертелся весь город, и не только ось, но и магнитный полюс, иначе ведь все разлетелось бы в мелкий хрен: далекая Воля, Жерань, Радость, Фаленица, Хомичевка, Тархомин, Окенче, Млочины,[51] – одно за другим уносились бы в пространство, как говно, брошенное в вентилятор.

Он проигнорировал выход к «Метрополю», чувствуя, что его затягивает внутрь, что пространство – это спираль, которую людям удается растянуть при помощи силы воли или ежедневной суеты, но они не могут ее разорвать и все равно возвращаются сюда, летят как бабочки на свет, как мячики на резинке. И делая очередной круг мимо сортира и выхода к «Форуму», Павел понял, что и его собственная жизнь – лишнее тому подтверждение, что он с самого начала жаждал оказаться в центре этого города, в его пупке, в его зенице, в дыре его задницы, что воображение подсовывало ему под нос глянцевые и нереальные картинки Центра, в которых блеск и холод сливались в идеальную фата-моргану фантастической формы.

– Да на х… все это, – подумал он, и снова ему на память пришла девчонка, сикающая в песок, и велосипед, который ему подарили на первое причастие. Он поехал тогда на берег Вислы и увидел далекие силуэты высоток.

Это было давно, тогда над всем возвышался Дворец, но его жадному мальчишескому воображению несколько жалких зданий показались хрустальной горой, замком, Эверестом, и с той минуты сбывшаяся мечта должна была иметь привкус высоких этажей, темного пространства и ограниченного плоскостями правильной формы воздуха. Глянец, лак, блеск и многомерность мира, в котором, словно ангелы, перемещаются растиражированные фантомы. «Хочется-то всем, – подумал Павел, – да все не влезут. А если всех затолкать, то они задохнутся и останутся только те, что наверху».

Через пятнадцать минут он почувствовал, что силы его покидают. Он вышел на Маршалковской и купил в «Деликатесах» две булки, кусок колбасы и бутылку минеральной. Вернулся на этаж Яцека, но на этот раз стучать не стал. Нашел свой теплый угол, сел и принялся за еду. И заснул, не успев доесть, и ему приснилась его жизнь.

Но было еще слишком рано, большинство людей не спали. Болек и Пакер не могли оторваться от прошлого. Силь составляла им компанию, хотя была намного моложе и своих воспоминаний у нее еще не было. Время от времени Болек бросал взгляды на сотовый пана Макса, но телефон тихо-мирно лежал среди бутербродов с колбасой и копченым угрем. Это его слегка расстраивало. Тогда он смотрел на довольного Пакера, на улыбающуюся Силь в куцем серебристом платьице-мини и ему делалось легче – значит, он находится среди друзей, и мир вокруг пока еще более-менее соответствует его требованиям. Пакер с наслаждением гладил кожаную обивку дивана. Он освободился от пиджака. Подвернул рукава розовой рубашки с большим отложным воротником и старался не выражаться. «Смирноффка» мягко ласкала внутренности и разглаживала настоящее до такой степени, что минувшее начинало зазывно просвечивать сквозь него. Телевизор выключили. Из кухни плыли теплые запахи. Силь время от времени удалялась туда и возвращалась с таинственной миной. Шторы были задернуты. Пакер перестал отрывать фильтры от «Мальборо». Ему не приходилось с тоской смотреть на пустую рюмку, потому что в рюмку постоянно подливали. Бутылка запотела, прямо как в рекламе. Сквозь подошвы ботинок он ощущал, как пружинит ковер. Золотистый свет струился вообще неизвестно откуда. Пакер украдкой высовывал язык, чтобы лучше почувствовать его вкус. Все вместе мягко кружилось, как карусель. Мысли отрывались от головы, и ему казалось, что они такие же изысканные, как все здесь. Силь выносила полные пепельницы и приносила чистые. Она подавала ему майонез, горчицу и свеклу он с самого начала жаждал оказаться в центре этого города, в его пупке, в его зенице, в дыре его задницы, что воображение подсовывало ему под нос глянцевые и нереальные картинки Центра, в которых блеск и холод сливались в идеальную фата-моргану фантастической формы.