Девять - [30]

Яцек остановился и стал что-то рассказывать. Павел буркнул «не помню» и пошел дальше, стараясь поскорее свернуть на Брехта, а потом сразу на Боровского, потому что там в данный момент действительно было пусто – ничего, кроме кирпичных бараков, складов, гаражей и базы «Связи» с оранжевыми фургончиками на площадке перед ней. Ни веселых «жуков», ни «нис» уже не было. От них не осталось и следа. Павлу пришла в голову мысль, что если не считать квитанций, то за всю свою жизнь он получил не больше трех-четырех писем, и сам написал не больше, и на другой поворот судьбы надежды уже нет. Сейчас он шел по Ратушевой, а шестой трамвай осторожно сворачивал на Торговую.

Яцек догнал его со словами:

– А у предков ты был?

– У них ничего нет, – сказал Павел.

Они пошли вслед за трамваем. На углу у школы стояли салаги в широких штанах и с козырьками, повернутыми назад. Они что-то передавали из рук в руки, все время озираясь по сторонам.

Павел и Яцек прошли между ними, и Павел сказал:

– Я вчера здесь был. Помнишь Богну?

– Неособенно.

– У нее тоже ничего нет.

– А у кого-нибудь вообще есть?

– У тех, у кого есть, я тоже был, и у них тоже ничего не было.

Они пересекли улицу 11 Октября, их подхватил поток Торговой. От остановки мимо Спящих[47] двигался плотный поток мужчин и, срезая угол перекрестка, вливался прямо в открытые двери желто-голубых вагонов: Зомбки, Древница, Зеленка, Кобылка и Тлушч получали обратно своих жителей, отработавших первую смену на Фабрике легковых автомобилей. Светофор нехотя переключается на красный, но они идут, тесно сомкнув ряды, как пристало рабочему классу еще с прежних времен, с героическим представлением, что мир по-прежнему принадлежит им, а вечно улыбающиеся корейцы с «Daewoo» – это всего лишь привидения, герои анекдота, который утратит свою актуальность раньше, чем сделается несмешным. Пестрые цыганки уступали им дорогу, а щипачам осточертели их карманы с бумажниками, в которых ничего, кроме фотографий жен и детей да мелочи на сигареты. Зарплата еще не скоро. Все отдавало потом, металлом, поспешным мытьем под душем после отбоя, и даже дома, в постели, от рабочих исходил запах большой фабрики, отцы передавали его сыновьям, а сыновья своим сыновьям, как черты лица или таланты. Но им доставался в наследство лишь этот смрад раскаленного алюминия, стали, лака и резины, с привкусом сожженного электрической дугой воздуха.

– А куда мы вообще идем? – спросил Павел.

– Ты есть хотел. Попробуем позвонить кой-куда.

Они спустились в подземный переход. Свет люминесцентных ламп висел в воздухе, словно туман. Разглядеть что-то еще можно было, правда, непонятно что. Очертания людей здесь размывались и вновь становились четкими, только когда их обладатели уже выходили у почты, торопясь успеть на четвертый, двадцать шестой или тридцать четвертый, чтобы перебраться на другую сторону Вислы, где был совершенно другой мир. Десятилетиями выходили они, крикливо одетые, на Вильнюсском из поездов и автобусов, как новые конкистадоры, десантировавшиеся в центр города за его чудесами, великолепием и блеском. Из Лохова, Малкини, Пустельника, Радзимина, Посвентного, Гузовачизны и Темного, изо всех этих заповедных Пындровок с пением петухов в пять утра и плоским распаханным горизонтом, где вместо солнца поднимается тень огромного города, словно фата-моргана в пустыне, помноженная на рассказы тех, кто был, видел, трогал или слышал передаваемую из уст в уста легенду, – чем больше ее повторяешь, тем она становится реальнее. Это для искушения их душ через две улицы отсюда возник базар Ружицкого. В районе Бжеской пахнет деревней. Белые пирамиды сердцевидных сыров, яйца, соленые огурцы, связки мертвых цыплят, бледные тушки ощипанных кур, живые птицы в засранных клетках, морковь, петрушка, сметана в банках, черное рапсовое масло в бутылках из-под водки, пшеница, подсолнечник, мак, горох и фасоль в мешках, капуста в бочках, головы свиней, коровье вымя, мухи, чад от паленых перьев, сухой запах джутовых мешков и бабьего пота, мед в бутылках, смалец в банках, гречка, ревень, ягоды, отмеряемые пол-литровой кружкой, и кислый душок хат, несменяемый из поколения в поколение.

Но уже в минуте ходьбы отсюда пахнет блестящим пластиком, целлулоидом и нонайроном. Ботинки в стиле битлов – на каблуке и с задранным мыском, – плексигласовые запонки с голой бабой внутри, галстуки на резинке с готовым узлом и надписью «de Paris», золотые цепочки, лак карминного цвета, кримплен, болонья с серебряными пуговицами, лакированные зимние сапоги на молнии, брюки с вечной стрелкой, водолазки в обтяжку, ремни, кольца, чулки, пудреницы, ленты, тесьма, кошельки – все из полимеров кислотного цвета, словно детский калейдоскоп. После запаха кислой капусты ты попадаешь в мир этих стерильных блестящих красок, и вход сюда открыт для всех, включая тех, у кого никогда ничего не было, кто эти яркие цвета, созданные человеком, видел только в костеле во время майской службы. Это и была единственная настоящая революция, ибо она совершалась в сердцах и глазах людей, которые с того момента становились мечеными, и ничто не могло остановить их марша с восточных равнин от Соколова Подлесского до Острова Мазовецкого, от Калушина до Вышкова, от Минска Мазовецкого до Чехановец. Сначала высылались разведчики, потом передовые отряды, которые завоевывали плацдармы в Зомбках, Зеленке, Рембертове, на отвоцком направлении – в тех местах, откуда на заходе солнца можно увидеть центр города с его зазубренной линией высоток и Дворцом культуры на фоне красного, как икона «Сердце Христа», диска солнца.