Девять месяцев из жизни - [14]

Началось это утро тоже не лучшим образом. В дополнение к пытке яйцами, которую я ему устроила, всю дорогу в ресторан мы ругались. Частично по моей вине, не отрицаю. Когда я голодная, я стервенею, есть у меня такая особенность, а так как сегодня утром я проснулась от ощущения бездонной дыры вместо живота, и мне немного требовалось, чтобы взорваться. Тем не менее в свое оправдание могу сказать, что он кого угодно утомил бы своим занудством. Знаете людей, которые подпевают песенкам по радио и постоянно перевирают текст? Так вот это Эндрю. Меня это доводит до белого каления. А чтобы сделать эстетическую травму еще более оскорбительной, добавьте к этому стиль пения, который Эндрю называет дудением. Это примерно то же самое, что мычание или мурлыканье, только при этом поется ду-ду-ду-ду-ду. Через какое-то время любая песня начинает напоминать саундтрек к плохому порно семидесятых годов.

Одним словом, я умираю от голода, настроение на нуле, и тут, на полдороге до ресторана, по радио пускают «Джека и Диану» – чудесную песню, родную и близкую всему нашему поколению или, по крайней мере, тем из нас, кто жил в провинции. И вы тоже, наверное, считаете, что те, кто вырос в восьмидесятые, прекрасно знают ее слова, правильно? Неправильно. Все вступление Эндрю дудел свое ду-ду-ду, а когда пошел текст, повернулся ко мне, изображая, что поет в микрофон:

– Ити-бити-и-и, про Джека и Диану-у-у.

Ити-бити, блин. Ити-бити про Джека и Диану. Или ему вообще не важно, что это значит? В общем, я не выдерживаю.

Разумеется, после того как я на него наорала, он заставил меня извиняться шестнадцать раз. Что я и сделала, хотя и весьма мерзким тоном и без тени раскаяния. Но теперь, когда у меня в желудке тихо переваривается еда и я больше не злобный кровожадный монстр, мне становится неловко за свои вопли. Так что я смягчаю голос и пытаюсь разрядить обстановку:

– Извини меня, хорошо? Перестань злиться.

Он выпячивает нижнюю губу, чтобы показать, как я затронула его чувства.

– За что ты извиняешься? – спрашивает он. Это ритуал мы проводили уже миллион раз. В этом месте мне полагается говорить, что я извиняюсь за свою вредность.

– Извини, что была такой вредной. Он с важным видом кивает:

– Ты была отвратительной.

– Я знаю. Я же сказала, что извиняюсь.

– Скажи еще раз, – требует он. Я вздыхаю:

– Я извиняюсь, хорошо? Он опять кивает:

– Извинения приняты.

В это время мимо нашего стола пробегает маленький мальчик, расставив руки как крылья, натыкается на мой стул, и я проливаю минералку себе на колени. Родители сидят на другом конце ресторана и явно не обращают на него никакого внимания. Не успеваю я ввернуть какую-нибудь гадость про то, как здорово иметь маленьких деток, Эндрю многозначительно прочищает горло:

– Я тут провел некоторые исследования.

– Исследования... на тему чего? – спрашиваю я, откусывая кусочек омлета.

Он выпрямляет спину и расправляет плечи:

– На тему беременности.

Я громко глотаю и подымаю брови:

– Серьезно? Ну, и что ты наисследовал?

– Я просмотрел статистку по беременности после тридцати. Все не так просто, как ты думаешь. На сайте Опры есть целый раздел про женщин, которые не решались завести ребенка до тридцати или сорока, а потом не могли забеременеть, потому что было слишком поздно.

Значит, вот откуда взялись ночные речи. Даже не знаю, что меня больше беспокоит – то, что он проводит исследования на тему беременности, или то, что в этих исследованиях он руководствуется сайтом Опры.

– Ладно, – говорю я. – Только мне тридцать, а не за тридцать.

Он кивает:

– Знаю, но у нас может уйти не один год, чтобы забеременеть. А если придется делать искусственное оплодотворение, то еще больше, и к тому времени тебе будет не меньше тридцати пяти, а это означает высокий риск врожденных дефектов и синдрома Дауна.

Мальчишка снова пробегает мимо нашего стола. Я дожидаюсь, пока он поравняется со мной, и корчу ему такую страшную рожу, что он тут же несется к своей мамаше. Теперь я эту возможность не упущу.

– Видел? – говорю я. – Я вредная злобная баба, которая пугает маленьких деток. Ты не понимаешь? Они раздражают меня. Они мне не нравятся. Как я могу быть матерью?

– Наш ребенок никогда таким не будет, – отвечает мне Эндрю. – Мы не дадим ему таким стать.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на мальчишку, и вижу, что он забрался в отдельный кабинет и выдавливает кетчуп на стопку чистых тарелок.

– Помнишь, как было с Зоей? – говорит Эндрю. – Мы ее приучили к порядку, не позволили хозяйничать в доме и помыкать нами, так что теперь она милая, воспитанная собака. То же самое будет и с детьми.

Может, он и прав. Может, меня не дети раздражают, а их родители. Ребенок-то не виноват, что никто ему не говорит нет. Если бы мне никто не говорил нет, я бы тоже, наверное, делала всякие глупости, чтобы посмотреть, что из этого выйдет.

– Не знаю, – говорю я. – Просто не нравится мне все это, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, сама беременность – мне дурно от одной мысли. Я не хочу девять месяцев ходить жирной коровой, а если еще тошнить по утрам будет? Джули мне порассказала всяких гадостей – например, про одну тетку, которая везде ходит с чашечкой, чтобы слюну сплевывать. О самих родах я даже думать не хочу. А кормление грудью? Нет ничего отвратительнее кормления грудью. Никто не должен сосать мою грудь, кроме тебя, а когда ты это делаешь, оттуда не должна вылезать еда. Это омерзительно.