Девять хат окнами на Глазомойку - [31]

С исключительным самообладанием Глебов спросил:

— У вас все? — И проводил Савина взглядом, пока тот не сел на место рядом с Дьяконовым, во втором ряду.

Сергей Иванович страдальчески вздохнул и что-то укоризненно сказал, на что Савин только слабо махнул рукой.

Аплодисментов не было. В зале шептались, стали наклоняться друг к другу. Сдержанный гул возник в рядах. Похоже, все сочувственно отнеслись к речи агронома, согласились с ним. Действительно, сколько же можно мириться с постоянной нехваткой всего необходимого, с работой на одном «давай-давай», тогда как хлеб требует не столько призывов, сколько уважительного к себе отношения, современной технологии без провалов.

Всех интересовало, что ответит Глебов.

Он повел себя более чем странно.

— Кто у нас следующий? — Аркадий Сергеевич заглянул в список. — Калашников, секретарь парткома совхоза «Новый свет». Давайте. И, пожалуйста, ближе к повестке дня. Помните о регламенте.

Сказал так, словно бы не слушал Савина, пропустил его выступление мимо ушей. Не было такого. Вообще ничего не произошло.

За Калашниковым выступило еще пять или шесть человек. Все они, так или иначе, повторяли мысли Савина, но уже в мягкой форме. Они просили, только всего. Да, кое-чего нам недостает, мы просим обратить на это внимание, но независимо от этого «кое-чего» уверены в успешном проведении уборки и сделаем все для выполнения взятых на себя обязательств.

Заключая прения, Глебов произнес речь, в которой тоже вернул всех слушателей к привычным понятиям и делам. Выразил, и довольно резко, свое неудовольствие ходом сенокоса, сказал о недостатках в подготовке людей и машин к уборке, потребовал полной мобилизации для быстрого выполнения плана продажи хлеба, упомянул о роли агитации и соревнования, которое должно стать, разумеется, массовым. Единственное, о чем забыл, — это о выступлении кудринского агронома.

Расходились с ощущением неудовлетворенности. Ожидали споров, новых решений или хотя бы обещаний. Но все осталось как было.

Дьяконов молча забрался в газик, поерзал на сиденье возле шофера, подождал, когда усядется сзади Михаил Иларионович, вздохнул и сказал: «Поехали». Всю дорогу молчал, не хотел при шофере. Савин тоже помалкивал, смутная тревога беспокоила его. Но было что-то и облегчающее, приятное: ощущение исполненного долга. Выплеснулось! Он смотрел, как по ветровому стеклу ширкал туда-сюда дворник, счищая дождевые струйки, и вдруг скучным голосом сказал:

— А дождь все идет…

Дьяконов не ответил. Только еще раз вздохнул и ссутулился перед угрозой природных стихий.

Когда вышли из машины и шофер уехал, они потоптались на пустой деревенской улице. Заводить разговор о прошедшем не хотелось, понимали — не время. И все-таки Дьяконов не удержался:

— Жди неприятностей, Ларионыч.

— Жду. Чего другого, а их искать не надо. Сами являются.

— Напросился. Теперь мне что? Другого агронома подыскивать на твое место?

— Зачем же торопиться? Перед уборкой агрономов не меняют. Подождешь до осени, помучаешься со мной. Потом и найдешь.

— О себе подумал?

— Рядовой. Необученный. Бригадиром в Лужки.

— Ладно тебе на ночь глядя! Иди спи. Жаловался на бессонницу? Вот она тебе даст! Поворочаешься с боку на бок…

Говорил вроде сердито, а руку пожал крепко, с чувством. И стоял у савинского дома, пока за агрономом не закрылась входная дверь.

Катерина Григорьевна не ложилась. Сразу вышла в переднюю, поежилась от холода, хлынувшего в двери, сказала:

— Закрывай скорей, такая осень среди лета! — Она стояла в тапочках на босу ногу, но в платке на плечах.

— Иди спать, я сам поужинаю. — Савин сел на скамью у дверей и стал разуваться.

Мокрый холод тянулся сюда из открытой форточки. Мелкий обложной дождь шепелявил по листьям рябины у крыльца. Большая лужа, вся в крапинах, разливалась под освещенным окном кухни. Ничто в природе не напоминало о молодом лете. Было так темно, как редко случается в конце июня, когда ночи самые короткие и солнце едва успевает прятаться за горизонт.

Над всей обширной землей России толстым одеялом висели дождевые облака. Что будет с полями, если ненастье продлится до уборки?..

8

Чудесно устроен человеческий организм!

Михаил Иларионович считал, что в эту ненастную ночь, после высокого нервного потрясения он не уснет, проваляется с открытыми глазами, как это часто случалось, до самого утра. И весь следующий день будет сам не свой. Но стоило ему войти в дом, поговорить с женой и выпить свежезаваренного чая с пряниками, которые он любил, как тихая усталость начала обволакивать его, туманить голову и тянуть в постель. Он еще немного поговорил с женой, протяжно зевнул и сказал, что смертельно устал за этот чересчур наполненный день. О том, что происходило на активе, не упомянул и словом.

Лишь когда разделся и лег, перед ним пронеслись, путаясь и размываясь, события минувшего дня. Они тут же затянулись туманом, и он уснул на спине, чего не случалось очень давно.

Открыл глаза, когда в спальне уже светало. Чудо! Снаружи донеслись звуки проехавшей машины, чьи-то голоса. Потом все стихло, и сделался слышней монотонный, нескончаемый шепот листвы под дождем. Опять!.. И когда же кончится ненастье? Савин привычно протянул руку, взял со столика часы, поморгал недоверчиво: стрелки показывали четверть девятого. Нет, не остановились. Секундная черная стрелка резво бежала. И тут он улыбнулся. В кои веки проспал как убитый девять часов кряду! Мир давно работает, суетится, а он в постельке…