Девять дней в июле - [4]

После смерти Мотоцикла на дворе уже не собирались. Кузьмич поехал в район, в диспансер.

– Брошу пить, ей те крест, брошу, – божился он, размашисто крестясь кулаком.

Соседи разошлись после сороковин. Клава с Шариком и Еропкой сели у ворот. Клава посмирнела – и семечек Еропке лишний раз насыпет, и Шарика косточкой не обнесет.

Вдруг гусь заметил Фофания. Его все знали, шныркал неприметный бестелесный у болота, высматривал.

– Кого подстрелили? – забеспокоился гусь.

Шарик поднялся:

– Фофаний, дружок, поди на минутку. Как там наш Мотоцикл? видаешь его? прижился, не грустит?

Клава встрепенулась:

– Жадный ты, Фофаний, выслуживаешься перед начальством, высматриваешь, сразу хвать и летишь. Подождал бы с котом нашим, горюем мы. Кузьмич вона лечиться уехал в диспансерную, тверезый будет теперь. Верни кота, Фофаний!

– Да моя ж разве воля?

– Да ты поговори, походатайствуй, – настаивал Шарик, – ты ведь Cамого видишь, а Он милосерден.

– И отец Варфоломей так считает, милосерден, – загундосил Еропка.

– Вот что, Фофаний, ты Бога не гневи, конечно, суетой, но скажи, челом бьем, официально колхозные, но в душе православные остались…

«Черт бы их побрал, просителей», – думал Фофаний, но во вторник обещался у Самого спросить.

В среду Клава прибрала в избе. Кузьмич явился домой с подарками, Клаве – финляндское платье трикотажное купил.

Во дворе мелькнули тени: Фофаний с Изекиeлем.

Вынули из корзинки кота, был он испуганный какой-то, но не отощал, не облез.

– Кузьмич, вот что, если хоть каплю в рот примешь – заберем кота обратно насовсем, – строго сказал Изекиeль, старший по домашним тварям.

– Да ни в жись, ни в жись больше, вот клянусь, пусть меня, на этом месте прям… – Кузьмич запнулся, страшную кару видал он, как комбайнера спьяну раздавило, но показалось ему кощунственно при ангелах сказать.

Клава схватила кота:

– Мотя, родной, открой глазки.

Кот озирался.

– Положь на землю, передохнуть дай, чево мнешь-то животную!

Кот лег, потянулся, замурлыкал, и друзья облегченно вздохнули.

Воистину воскресе!

С тех пор как Кузьмич перестал пить, начальство повадилось к ним в избу. Якобы просто так, проведать.

А тут, смотрит Клава в окошко, председатель и парторг вдвоем грязь месят.

Клава их не любила, туманили мозги: то будущее, для которого из сегодня надоить чего-нить надо, то Африка лезет, там голодные, как будто тут сытые. Но приличия соблюдала, не встревала лишнего, и чаю с баранками у ней за столом всегда водилось.

Мужики застопорились в сенях, снимали сапоги. Председатель и портянки смотал, с армии не любил носков.

– Клавдия, ну как дела?

Парторг привычно глянул в угол, с детства привык на иконы креститься, пока в комсомоле не отодрали. Нет у Клавдии икон в углу. Ага, фиг тебе, вошь партейная, злобно думала Клава, щас вот Ленина повешу, и крестись.

– Где сам-то?

– А чо надо? Мне скажите, а я подумаю, звать ли.

– Клавдия, он у тебе непьющий стал. Таких, сама знаешь, наперечет. В партию бы ему вступить. Вот мы рекомендуем.

– И чо, рекомендатели? – оглядела она презрительно. Пообтрепались мужики и лысоваты, Трофимыч, парторг, гнида мелкая, совсем ссутулился.

– Ну как «чо»? Вступить… – Председатель задумался. Действительно, чо? Как был Кузьмич на амбарах весовой, так и будет. Не в агрономы же ему?

– Ну и чо нам за это будет? – не унималась Клава.

– Ну путевки там, в райoн на совещанию.

– Ага, собутыльничка не хватает? По общагам в райoне трескать?

– Ты, Клава, не понимаешь. – Парторг повел бровями, нравилась ему Клава, по молодости свирепел, что она Кузьмича из армии ждала. Злорадствовал, когда слезная пьянчугу-мужа по оврагам искала. Но потом смягчило его, все ж она рядом, на виду, даже ревновать перестал. А теперь вот подумал хорошее сделать. Будет Кузьмич при партии, и ей перепадет.

– Клава, в санаторию съездишь, мужа уважать будут.

Клава заплакала:

– Трофимыч, не нужно мне уже ничего, ни уважения вашего, ни санатория. Не пьет мой, я и шелохнуться боюсь, чтоб снова не начал. Не тревожь нас. Лучше вон с сыном поговори. Сопьется Андрей, женить бы его. И в партию!

Кот Мотоцикл не вмешивался долго. Но не утерпел:

– Трофимыч, у него сейчас душевное равновесие образовалось. Ему со зверями лучше. Может, ты его к лошадям определишь? Или к коровам вместо партии?

– Какие вы все, заодно. Ишь, доброхот нашелся, мышно́й душитель.

Помямлили: подумайте тут с котом…

– Как же, подумаем! С Шариком посоветуемся и с гусем Еропкой, он у нас Троцкого читал, про партию вашу… Расскажет, если что…

Но не всегда председатель с глупостью какой лез.

Тут младшего своего сынка пригнал за Кузьмичом. Приди, мол, со своими. Срочно.

Кузьмич пошел, Шарик с Мотоциклом увязались за ним. Шарик вообще Кузьмича далеко одного не пускал – следил, чтоб не дерябнул где по слабости.

У сельсовета толпился народ, все старались заглянуть в щель большого деревянного ящика. Его только спустили с грузовика, слабый жалобный писк раздавался оттуда. Бабы испуганно крестились.

– Ишь ты, большая животная, может, она свирепая, ты погоди открывать, зоотехника дождемся.

Председатель отвел Кузьмича в сторонку: тут беда стряслась, индийские товарищи нашему колхозу прислали в подарок слона, за ржу, которую мы им отсыпали на голодуху в отсутствие революции. Учитель книжку принес, там написано, что слон у нас прижиться не может, холодно зимой. Возьми к себе, мы тебе и двор поширим, и хибарку слону построим. Куда девать животную? Ну да, неразумные они, индийские товарищи, но ведь от чистого сердца…