Девяностые - [46]

IV.

И Пелевину, и Петрушевской присуще явное и демонстративное однообразие. Андрей Архангельский заметил как-то, что применительно к Пелевину (и отчасти Сорокину) нельзя говорить «написал новую книгу». Правильнее сказать - «еще одну книгу». О том же писал и Володихин, замечая, что если хочешь разрушить нечто прочное (а нет ничего прочней чужих иллюзий), надо упорно бить в одну точку. Однообразие Петрушевской вошло в пословицу, ее необычайно легко и приятно пародировать, а иногда, что поделаешь, она вызывает настоящую злобу, потому что нельзя бесконечно давить коленом на слезные железы читателя. Это уж получается не сентиментальность, а жестокость, мстительность, сведение счетов с Богом, природой и со всеми, кто еще смеет существовать. Однако, поостыв, находишь для Петрушевской сразу два оправдания (хотя вот уж кто в оправданиях не нуждается). Во-первых, последние свои, вовсе уж бесстыдно-жестокие вещи она пишет не для нас с вами, а для тех, кто ее вряд ли читает, и все-таки вдруг, мало ли. Это люди со страшно завышенным болевым порогом, и чтобы их (его) пробить - надо бить под дых, с маху, ногой, без жалости. Арсенал традиционной литературы здесь не годится. И Петрушевская лупит, шарахает, сечет и сверху присаливает - в каждом рассказе парализованная мама, увольнение, нищета, бомжи, изнасилование несовершеннолетней; при этом тот факт, что у ее героев могут быть свои ухищрения и радости, ее опять-таки не останавливает. Она их вчистую не видит: такое зрение, прикованное только к язве. Любопытно, что почти все герои Пелевина много разговаривают об умном - последние романы все больше похожи на трактаты, а у персонажей Петрушевской мозг словно отрублен вообще. Потому что если бы они его включили, они бы, может, начали жить по-человечески: ум ведь дан человеку не только для абстрактных философствований, но еще и для адаптации к условиям, для приспособления, что ли… Ум подсказал бы одинокой незамужней больной безработной бездомной интеллигентной женщине, что не надо бы ей пока заводить детей, а лучше как-то устроиться и тогда подумать о потомстве; ум может намекнуть больной несчастной молодой интеллигентной девушке, что ее коварный соблазнитель - вовсе не прекрасный спаситель, а гадкий эксплуататор… ум вообще всегда подсовывает утешения и рецепты спасения, ищет компромиссы, а Петрушевская - крупный художник и компромиссов не признает. Если бы Акакий Акакиевич мог включить ум, он не был бы последним из последних; диким животным мозги вообще не положены. Если подсунуть герою выход, хотя бы иллюзорный, - нынешнего читателя не пробьешь. И Петрушевская, мне кажется, права, упирая на сентиментальность, пережимая, обрушивая планку - и все-таки добиваясь своего. Дело в том, что в долгих попытках вычислить, чем все-таки отличается человек от нелюдя, я так и не нащупал внятного критерия: ни ум, ни социализированность, ни даже ирония не обеспечивают разницы. Бывают умные, ироничные, социализированные нелюди. Человека делает человеком только сентиментальность, вечно всеми проклинаемая, приписываемая то инквизиторам, то немецким офицерам; однако тот, кому присуща слезная жалость к живому, редко становится злодеем. Это надо уж очень сильно довести. Так что Петрушевская жмет, может быть, на последний рычаг, который вообще остался.

Ну а во- вторых, если брать нормального читателя с низким болевым порогом, можно это все читать как юмор. Описала же она сама этот феномен в «Брате Алеше», мемуаре про Арбузова: «И вот чтение. Тянутся сумасшедшие, врачи, смерти, гробы, болезни, о господи! Все, оцепенев, смотрят, дышит ли Он. Он же лежит, закрывши глаза. И вдруг при словах „Снова вносят гроб“ народ начинает давиться от хохота. За окном апрель, свистят птички, Арбузов брезгливо садится, накрывает пледом больную ногу. Ему жить еще два года. Автор пьесы остается единственным скорбящим в этой компании. Справились. Одолели. Арбузов, кажется, отказался даже обсуждать это дело. Говорили о том, что, как ни странно, перебор смешного рождает пустую голову, а перебор страшного -хохот».

Так что никто не обижен, каждому свое.

V.

Остается понять, на что они опираются. С Петрушевской все понятнее - ее утешает феномен человеческой взаимопомощи. Два человека, не нужных больше никому, нужны друг другу с такой силой, с такой гиперкомпенсацией, что растащить их не могут все силы природы: это как с магдебургскими полушариями - мир на них давит так, что они слиплись навеки. Есть у нее прекрасный рассказ «Сила воды» - о двух стариках, сумевших победить грабителей и спасти внука (они не закрыли воду в ванне, и пока их грабили - вода протекла, и соседи вызвали милицию; метафора очевидна, расшифровки не требует). Всегда есть эта подспудная, подпочвенная сила воды, тайных связей, круговой поруки, в крайнем случае срабатывает самая архаичная связь - родственная, и тогда добрая фея в конце одной из сказок («Часы») резюмирует: «Ну что ж, на этот раз мир остался цел». То есть чем герои униженней, тем их связи надежней; сказав однажды (в «Смотровой площадке»), что жизнь истребима, Петрушевская всеми последующими сочинениями опровергает этот тезис. Большинство ее страшных сказок кое-как выруливают к счастливому концу. Это линия «Старосветских помещиков», к которым так явно отсылает «Сила воды»; в такие идиллии - убогие с виду, но непобедимые, - она верит.