Девушки в шинелях - [34]
У Нины слегка кружится голова. Перед глазами воскресают эпизоды из фронтовой жизни.
— Эх, жаль, нашей Шурочки нет! — с грустью вздыхает она. — Помнишь, Аннушка, как она мечтала дойти до Берлина, расквитаться за свою Украину?
— Помню, Нинок. И Галка Кочеткова не дожила. Она бы нам сейчас под гитару что-нибудь из Есенина спела, — и Аня смахивает ладошкой набежавшие слезы.
— А я Соню Кутломаметову никак не забуду, даже во сне ее вижу, — шепчет Полина.
А на другой день Нина писала матери: «Здравствуй, милая мама! Ура, мы в Берлине!.. Мамочка, тяжело вспоминать, что нам довелось испытать! Теперь это все позади. Фашисты капитулировали. Встаешь утром — тишина, даже не верится! Солнце бьет прямо в окно и, кажется, как будто и не было войны, а это был просто жуткий и страшный сон. Мир!!! Как это прекрасно, мамочка! Нельзя до конца понять и прочувствовать всю глубину этого святого слова, если не прошел через суровые фронтовые дни боев и лишений…» И долго еще сидела она, склоняясь над тетрадью, писала обо всем, что выливалось из ее сердца, и казалось, что отписывалась она сразу за все долгие месяцы войны…
Девушки собрались у радиоприемника. Ждали. Вот-вот должно быть сообщение ТАСС. Нина замерла в ожидании. И наконец, в динамике раздался знакомый радостно-торжественный, отливающий звенящей сталью голос Левитана: «…Завтрашний день, девятое мая, объявляется Днем Победы!..»
— Ур-ра-а! — подхватили девушки.
В День Победы
Небо над Берлином в первый День Победы содрогнулось от орудийного салюта и заполыхало в радужных бликах фейерверка, а улицы стали тесными от народа.
Нина, Аня, Полина, Саша Виноградова и Клава Маринкина брели по Альт Моабит-штрассе. То тут, то там у танков, автомашин и домов группами стояли фронтовики. У какого-то полуразбитого здания, где под смех, подбадривающие выкрики и звучные хлопки наперебой отплясывали русского сержант и боец, они задержались. Гармонист, русоволосый боец в пилотке, сдвинутой на затылок, играл лихо. Голосисто заливалась двухрядка, дрожали в ритм плясовой голубые мехи.
На одном из перекрестков весело звенела балалайка, а чуть далее, возле пушки, в тесном кругу артиллеристов грустила гитара:
Эту песню девушки слышали впервые. На какое-то мгновение Аня приостановилась. А Нине так захотелось в этот миг очутиться дома, увидеть мать, сестренку, что она даже зажмурилась, мысленно уносясь в свою родную Москву.
За мостом Мольтке играл баян. Знакомая фронтовая мелодия вальса «Осенний сон». На улице кружились танцующие пары. Было тесно от толпившихся бойцов и офицеров. Но девушек сразу же заметили. Перед Ниной остановился высокий красивый лейтенант-артиллерист и пригласил на танец. Она попятилась от него и спряталась за Аню.
— Ишь ты, нашла широкую спину! — посторонилась, открывая ее Аня.
— Разрешите вас на вальс? — еще раз пригласил лейтенант.
— Иди, Нинок, — Аня легонько подтолкнула ее. — Нынче ведь наш праздник и отказывать в такой день фронтовикам грех!
«А вправду, что тут такого?» — подумала Нина и робко ступила в круг танцующих.
Когда они вальсировали, взгляд Нины замер на группе артиллеристов, среди которых рядом с майором стоял… ее Степан! Сердце застучало так сильно, что потемнело в глазах. Она сбилась с ритма и остановилась.
Лейтенант недоуменно посмотрел на нее. Но в это время смолк баян, и Нина, торопливо расталкивая бойцов, заспешила к любимому:
— Степушка!..
…Они неторопливо шли по улице. На месте некоторых зданий высились груды развалин или стояли только стены со сквозными, прокопченными дымом, оконными проемами.
— Сильно здесь город пострадал, — проговорила Нина, глядя на удручающую картину разрушения.
— Сопротивлялись фашисты, вот и пришлось поработать нашей артиллерии. А вон и рейхстаг! — показал Степан вправо.
— Ой, какой покалеченный! — невольно вырвалось у Нины при виде обгорелого и густо исклеванного щербинами темно-серого здания, над которым трепетало Красное знамя.
— Тут самые жаркие бои были. Полк Зинченко из нашей 3-й ударной брал рейхстаг! — проговорил с гордостью Степан. — Когда Егоров и Кантария водрузили это знамя, внутри еще шел бой, представляешь?
Около рейхстага толпились фронтовики. Стены были испещрены надписями. Подходившие бойцы кто мелом, кто карандашом или углем оставляли о себе намять. Кое-кто царапал штыком или ножом.
— Степа, давай и мы черканем. — Нина, вытащив из кармана кусочек мела, который носила с собою, начала выводить «Обуховская — из Москвы!» — И, поставив восклицательный знак, обернулась к Степану и с улыбкой спросила: — Ну, как вышло?
— Отлично! — ответил он, оставляя свою надпись: «Степан Клишин — Рязань!»
— Степа, вот мы и в историю попали.
— Факт! — он нежно взял ее руки в свои. — Ниночка…
— Да, — еле выдавила из себя Нина в волнении, а глаза и губы ее, казалось, говорили ему: «Мой милый Степушек, родной! Я ждала этого часа, этой встречи, ждала наперекор всему и верила, очень верила, что это наступит! Если бы ты знал, как я тебя люблю!»
