Девушки со скромными средствами - [35]

ГЛАВА 9

Запись стерли из соображений экономии, чтобы пленку можно было использовать еще раз. В сорок пятом это было в порядке вещей. Николас пришел в неописуемую ярость. Он хотел дать послушать записанный на пленку голос Джоанны ее отцу, который после похорон дочери приехал в Лондон, чтобы выполнить необходимые формальности, связанные с имуществом покойной. Николас успел написать ему, отчасти для того, чтобы поделиться своими впечатлениями о последних минутах Джоанны, отчасти из простого любопытства и отчасти из желания устроить драматический сеанс прослушивания поэмы «Гибель Германии» в исполнении Джоанны. В своем письме он упомянул, что располагает магнитофонной записью.

Но запись исчезла. Наверно, ее стер кто-то из сослуживцев.

Ты сплел во мне кости и жилы, связал мою плоть,

И теперь, перед смертью, я в страхе твержу твое имя:

Ты волен меня спасти и меня погубить, Господь;

Я вижу, я чувствую грозную длань, занесенную надо мной [35].

Священнику Николас сказал:

– Возмутительно! «Гибель Германии» – это ее вершина. Я просто в отчаянии.

Отец Джоанны, розовощекий белоголовый старик, сидел напротив него.

– Ну что вы, что вы, – сказал он, – не нужно так расстраиваться.

– Обидно, что вы этого не услышите.

Желая, по-видимому, утешить Николаса в его горе, священник с печальной улыбкой негромко произнес:

Корабль Вечерняя звезда

Выходит в океан… [36]

– Нет-нет, – «Германия». «Гибель Германии».

– А-а, «Германия»!

Он слегка повел своим типично английским, с горбинкой, носом, будто почуяв возможность узнать что-то новое и поучительное.

Это побудило Николаса предпринять последнюю попытку восстановить утраченную запись. Было воскресенье, но ему удалось дозвониться домой одному из сослуживцев:

– Вы случайно не знаете, кто-нибудь вынимал ленту из магнитофона, который мне разрешили временно взять? Я, как последний дурак, оставил его на работе. Куда-то пропала моя запись, очень важная запись. Личного порядка.

– Да нет, что-то не помню… постойте-ка… точно, точно, эту запись стерли. Там были какие-то стихи. Вы уж извините, сами понимаете – приказ экономить материалы… Слушайте, а как вам последние новости? Просто дух захватывает, а?…

Николас сообщил отцу Джоанны:

– Увы, запись все-таки уничтожена.

– Не беда. Я и так помню Джоанну. Мы славно жили вдвоем. Она мне очень помогала с работой в приходе. Зря она, бедняжка, уехала в Лондон.

Николас налил своему собеседнику очередную порцию виски и стал добавлять в стакан воду. Старик остановил его довольно резким жестом, когда воды в стакане на его вкус было уже достаточно. Он держался как человек, который либо давно овдовел, либо нечасто бывает в обществе придирчивых женщин. Николас вдруг со всей очевидностью понял, что отец никогда по-настоящему не знал своей дочери. И тогда Николас перестал жалеть о несостоявшемся сеансе: старик мог просто не узнать Джоанну в той, которая читала «Гибель Германии».

Гневный лик его предо мной –

И клубящийся ад за мною;

Где найти, где найти спасенье? покой?… [37]

– Не люблю Лондон. Бываю тут только в самом крайнем случае, – сказал священник, – если вызывают на заседание синодального совета или по другим делам. Если бы Джоанна осталась жить со мной… Да вот не сиделось ей на месте, бедняжке… – И он отхлебнул виски, закинув голову назад, будто собирался прополоскать горло.

Николас сказал:

– Она до последней минуты читала наизусть что-то из Священного Писания. С ней там были другие девушки – наверно, слушали. Псалмы, по-моему.

– В самом деле? Мне никто про это не рассказывал. – По-видимому, старику стало неловко. Он качнул в руке стакан и залпом выпил остатки виски, словно опасался, что Николас добавит еще какие-нибудь подробности – например, что его дочь приняла католичество или допустила перед смертью другие проявления дурного вкуса.

Николас с неожиданной страстью произнес:

– Сила Джоанны была в ее вере.

– Я знаю, знаю, сынок, – к его удивлению, ответил священник.

– Ад был для нее не пустое понятие. Она говорила одной подруге, что страшится ада.

– В самом деле? Это для меня новость. Никогда не слышал от нее мрачных речей. Это, видимо, влияние Лондона. Я сам не бываю здесь без крайней надобности. Когда-то, в молодые годы, я служил в Болгаме под Лондоном, но с тех пор меня направляли только в сельские приходы. И я доволен. В сельских приходах больше чистых, преданных Богу, а порой воистину святых душ.

Николас почему-то вспомнил об одном своем американском приятеле-психоаналитике, который писал ему, что собирается после войны перебраться в Англию, «подальше от всех этих неврастеников, суеты и треволнений».

– В наши дни христианский дух сохранился только в сельских приходах, – заявил этот пастырь образцовых, первоклассных овечек. Он решительно поставил стакан на стол, как бы подводя итог своему рассуждению: при любом повороте разговора, горюя о дочери, он мысленно возвращался к тому роковому дню, когда она покинула отчий дом.

Он сказал:

– Я должен пойти посмотреть на место ее гибели.

Николас обещал сводить его к разрушенному дому на Кенсингтон-роуд, и священник успел уже несколько раз напомнить ему об этом, видимо опасаясь, что по рассеянности может уехать из Лондона, не выполнив своего печального долга.