Девушки начинают и выигрывают - [57]

— Ты можешь просто сказать — «минета»? Попробуй.

— Минета, — ворчливо повторяет она.

— Поверь мне, дорогая, я позволю ей получить этот титул. Какие могут быть возражения. Кстати она, вероятно, права.

— Для нее это все равно что леденец пососать, — бормочет Бонни в редкую минуту моральной слабости.

— Бонни, — предостерегаю я.

— Эта девица отправится в ад бандеролью, — снова бормочет она.

— Успокойтесь, мистер Роджер, это же ваша соседка. А поскольку мы затронули эту тему, напомни-ка мне еще раз, почему ты так не любишь Веронику.

— Сколько у тебя времени?

— Серьезно, Бонс, ведь это ты постоянно говоришь мне, что я слишком пристрастна.

— Так и есть.

— Я соглашусь, но что не так с Вероникой?

— Она злая. И эгоистичная, и наглая, и потаскуха, и недобрая, и избалованная, и…

— Ладно, ладно, я поняла. Извини, что спросила. Снова звонит телефон.

— Ответишь? — спрашиваю я у Бонни со сладкой улыбкой.

— В последний раз, — говорит она и бежит в другую комнату, где оставила трубку.

Через две секунды она возвращается, протягивая мне трубку.

— Это твой папа.

— Привет, папочка! — восклицаю я, на удивление обрадовавшись звонку mi padre[30]. Но не бойтесь, это чувство вскоре исчезнет.

— Хлоя, — сурово начинает он, — нам надо поговорить.

Это всегда дурной знак. Разговоры — это плохо. Разговоры с бойфрендами. Разговоры с преподавателями. Разговоры с родителями.

Я слышу, как на том конце кричит моя мать:

— Дай мне с ней поговорить!

— Успокойся, Чанна, — говорит он.

— Ты слишком спокоен! — верещит она.

Когда он наконец возвращается к телефону, то сообщает, что молодые аналитики из его банка здорово веселились всю эту неделю.

— Правда, папа?

— Да, милая, — сухо ответил он.

Как видно, означенные аналитики получили от своих друзей сообщения по электронной почте с приложением в виде моей прославленной колонки.

Кому понравится прочитать тысячу слов о грязных сексуальных актах, написанных его юной дочерью? Только не Ричарду К. Каррингтону, это уж точно.

— Па-а-а-па! — умоляю я, но безуспешно. Он не слушает. И мою мать, говорит он, необходимо запереть или хотя бы связать, чтобы мы могли поговорить. Ему пришлось отобрать у нее ключи от машины и ее расшитые блестками одеяния, чтобы помешать немедленно помчаться в Йель и потребовать удовлетворения.

Я молчу, пока он привычно упрекает меня в своей обычной, лишенной эмоций, отстраненной манере.

— Мы разочарованы, — заканчивает он, — крайне разочарованы.

«Разочарованы» — самое страшное слово в словаре моих родителей. Хуже даже, чем «я сержусь» и едва ли не хуже, чем «ты — отрезанный ломоть». «Разочарованы» означает: ты ранила их настолько, что у них нет сил кричать на тебя. Что в моей семье редкость.

Наконец я вешаю трубку, сославшись на необходимость заниматься. К сведению первокурсников: когда родители платят три тысячи долларов за курс лекций, их очень заботит, посещаете ли вы их. Следовательно, ссылка на занятия — это отличный способ выкрутиться из любой неприятной ситуации, в которую вы попали. На сей раз я не обманываю. Уже почти половина второго, и я могу опоздать на «Перечитывая Фолкнера» — курс лекций, который читает знаменитый Гарольд Блум, бог среди мужчин здесь, в Йеле, и, возможно, самый страшный человек из живущих ныне. Одна из его книг называется «Гений и гений» — этого он и во сне не скажет ни об одном из своих студентов.

Пока я бегу в «ЛК-102», место проведения священного занятия, я не могу не обратить внимания на признаки приближающейся весны. Воздух потеплел, и почти повсюду пахнет свежей грязью, так как снег тает очень быстро.

Я, как обычно запыхавшись, появляюсь в аудитории и, садясь на место, удостаиваюсь мрачного, косого взгляда преподавателя.

Блум спрашивает, являются ли романы Уильяма Фолкнера претенциозными сочинениями местного художника, который был еще и апологетом Нового Юга, или они шедевры высокого модернизма, написанные озабоченным гуманистом. Я смиряюсь с тем, что не понимаю некоторых терминов в его вопросе, позволяю себе отвлечься и возвращаюсь к мыслям о моих бедных родителях. И бедной себе.

Эту колонку я начала вести исключительно из любви к Мелвину. И вот теперь, когда наши с ним отношения достигли их нынешнего приятного состояния небытия, я гадаю, зачем по-прежнему подвергаю себя критике и обращаюсь к вопросам, о которых знаю слишком мало. Я думаю, правда заключается в том, что поначалу колонка была для меня чем-то новым и потрясающим. Я писала о вещах, которые меня по-настоящему волновали, беспокоили моих друзей и чертовски смущают большинство людей, но каким-то образом я начала срастаться с «Сексом в большом городе (Вязов)». И довольно скоро «Секс в большом городе Вязов» превратился в саму меня, а не в то, что я делала. Мне бы хотелось больше походить на Веронику, быть сексуально уверенной, бесстрашной и готовой к постоянному риску. Она живет, ни о чем не сожалея. Я же, наоборот, сожалею о многом. Она привлекает внимание, где бы ни появилась. Мужчин, женщин — всех. Когда я прихожу на вечеринку, люди шепчутся: «Вот идет ведущая секс-колонки», — но вместе с интересом приходят рецензии и осуждение. Осуждение, которое, в отличие от Вероники, я принимаю близко к сердцу.