Девушки без имени - [17]

— Боже милосердный! — выдохнула мама. — Что вселилось в эту девочку?!

Никто не ответил. Я уставилась в пол, потому что из глаз текли слезы.

Мама потянулась ко мне через стол:

— Все хорошо, милая. Это просто такой период. Позвони Неале, чтобы подавала десерт.

Я кивнула и взяла колокольчик.

Лимонные тарталетки были съедены в тишине. От каждого кислого кусочка у меня сводило челюсть, но я доела все, замечая, что родители старательно не смотрят друг на друга.

После ужина я увидела, что дверь в комнату Луэллы открыта. Я знала, что меня ждут. Она скинула туфли и ходила по ковру в одних чулках. Окна выходили на север, и в комнате всегда было прохладно. Я села на кровать с пологом. Резные вишневые столбики, походившие на гладкие стволы деревьев, поддерживали облако багровой ткани, нависавшее надо мной, как огромный мягкий живот. В отделке комнаты преобладали темно-красные цвета, совсем не подходившие сестре.

Жаркий алый мог бы ей пойти, но не этот — сдержанный, мужественный ржавый.

Луэлла ходила туда-сюда, за ней по полу волочился подол платья.

— Почему папа такой ханжа? Цепляется за свою мораль, притворяется старомодным и провинциальным, готов меня услать из дома, когда сам попадет в ад за свои грехи!

— Как ты можешь так говорить! — Хорошо, что я успела закрыть за собой дверь.

— Что хочу, то и говорю!

Я помолчала, обдумывая то, в чем хотела убедить сама себя.

— Может, это не то, что мы подумали. Наверное, мы все не так поняли. Или не разглядели.

Моя сестра уперла руки в бедра и бросилась ко мне:

— Я узнаю поцелуй, если увижу!

— Ты никогда ни с кем не целовалась.

— А ты откуда знаешь?

— Ты целовалась?! — Это открытие было еще похуже папиной несдержанности.

— А если и да?!

— С кем?! Когда?! Почему ты мне не рассказала?

— Я тебе не все рассказываю, Эффи.

Это признание сдавило грудь, словно на нее лег камень.

— Может быть, папа просто ей что-то тихо говорил.

— Хватит его защищать! — Лицо ее горело, глаза казались огромными.

Я хотела спросить, с кем она целовалась.

— Я его не защищаю, просто говорю, что мы не знаем точно. Женщина подошла к нам. Это она пригласила папу выйти. Отказаться было бы невежливо. Может быть, это она его поцеловала. Может, он ее оттолкнул после этого. Мы же не видели.

Это могло быть правдой. Может быть, она привстала и сама прижалась к нему.

Луэлла с отвращением фыркнула:

— Ты ничего не понимаешь!

Она развернулась, открыла окно и оперлась о подоконник. Склон холма в лучах заката стал пурпурным. Я смотрела в сумерки, умирая от стыда.

— Прости! — Луэлла вдруг обернулась. Подошла к кровати и обняла меня. — Я негодная сестра. Я ни с кем не целовалась. Сказала это, просто чтобы ты поняла, что не права. Знаешь, что меня злит сильнее всего? Папа нас использовал. Использовал, чтобы видеться с ней каждый день.

— Ты ее и раньше замечала?

— Будто ее можно не заметить! Такие губы! Я думала, что она красивая. А теперь думаю, что она гадкая ведьма, только замаскировалась. Напиши про нее в своем рассказе. Знаешь, — она вдруг наклонилась и положила руки мне на колени, — иногда я себя чувствую какой-то тайной злодейкой. Говорю людям то, что они хотят услышать. Все считают, что я хорошо танцую, но это не так. Я просто притворяюсь, и люди мне верят. — Она энергично выпрямилась. — Знаешь, где я чувствую себя настоящей, где мне не надо притворяться? С цыганами! Их не волнует, кто я и что говорю. Все танцуют и поют, даже если совсем не умеют этого делать. — Она то ли всхлипнула, то ли усмехнулась и раскинула руки. — Это же свобода!

Я почувствовала, что на меня как будто наползает облако, окутывает меня туманом, в котором теряется все. Луэлла говорила и делала только то, что хотела. Если это было ложью, то лгал весь мир.

Несколько дней я вспоминала мамины слова, убеждая себя, что у Луэллы просто такой период. Я продолжала считать, что не было никакого поцелуя, что папа наклонился что-то сказать Инес, а я просто не все увидела.

Потом наступила суббота.

В пятницу я не могла вспомнить две даты, о которых спросила меня мисс Чапин на уроке истории, а Луэлла не вспомнила ни одной. Боясь, что ее прегрешения могут переполнить чашу терпения наших родителей, я пыталась убедить ее остаться дома, чтобы позаниматься. Она отказалась.

— Я пойду с тобой или без тебя. И на целый день. Напишу мисс Чапин записку от мамы, что я больна.

Я забеспокоилась:

— Ты очень легкомысленно и эгоистично себя ведешь. Папа может все узнать.

— Он ничего не узнает, если только ты ему не скажешь назло мне, — сердито сказала она.

Это было больно. Я ничего не делала назло ей.

— Хорошо, иди.

Ранним утром я сидела за столом с учебником ботаники и пыталась сосредоточиться на теме фотосинтеза, но мысли все время сбивались на сестру. Началось это с музыки и гадания, с маленькой лжи на день или два, а превратилось в целую вереницу лжи, растянувшуюся на все лето. Возможно, дело было уже не в цыганах. Что-то зародилось в душе сестры и требовало свободы.

«Девушка выскальзывает из дома и идет по склону холма, оглядываясь и надеясь, что отец смотрит за ней из окна и заметит ее неповиновение. Но он не смотрит. Она идет дальше, глядя вперед, на костры и фургоны. Дыхание ее учащается, она дрожит от волнения… Наконец она оказывается в таборе, в месте, где может стать собой, сильной и живой. Она не расстанется с этим чувством, ни за что!»