Девушка выбирает судьбу - [68]

— Сын мой, скажи: раз, два, три, четыре, пять…

В этот миг кто-то сунул мне в рот большой кусок курта, и я онемел, подавившись терпкой молочной тяжестью. На руках и ногах моих сидели здоровенные мужчины, я не мог вытереть текущей изо рта слюны. Кричать я теперь тоже не мог.

Вдобавок еще запалили кошму, чтобы прижечь потом рану. Едкий дым, стелившийся понизу, щипал глаза, в нос ударил запах паленой шерсти…

— Где кесе?

— Несите кесе!

Это было последнее, что я услышал. Потом я не то уснул, не то потерял сознание…

Очнувшись, я увидел бабушку у своего изголовья и горько заплакал. Она, которую я считал своим самым близким человеком и другом, предала меня на такие, мучения. Но двигаться я не мог, только слезы беззвучно катились из глаз и попадали в уши…

Я, видимо, вынослив, как собака, потому что через четыре-пять дней уже бегал как ни в чем не бывало. А братишка переносил обрезание очень тяжело. Его все время лихорадило, ночами он вскакивал и сильно кричал. В течение нескольких дней он ничего не мог есть и чуть не погиб. Долго заживала его рана…

СУРОВАЯ ОСЕНЬ

О скоте казахи заботятся больше, чем о себе. И это понятно, потому что само существование кочевника зависит от скота. Земля кормит скот, а скот кормит, одевает, служит средством передвижения для людей…

Не знаю почему, но в том году мы раньше обычного переехали из песков в осеннее урочище. Оно было там, где все лето косили траву, заготавливая на зиму сено. На месте этой косовицы подросла невысокая, словно подстриженная, зеленая трава.

Осенняя трава очень питательна и полезна. И хоть травинки на косовице невзрачные на вид, скот отъедается на славу. А это особенно необходимо перед холодной зимой. С осенних пастбищ обычно переезжают на зимовье лишь тогда, когда пройдут два-три обильных снегопада, и овцы уже не в состоянии доставать из-под снега корм…

Старший брат, очевидно, чувствовал себя немного виноватым передо мной после случившегося. С пересохшего за лето озера, где собирали оставшуюся на дне рыбу, он привез мне дикого гусенка. Он приволок и два мешка засоленных на месте и провяленных на солнце щук, величиной с хорошую скалку каждая, какую-то черную плоскую рыбу без чешуи, окуней, похожих на старые галоши, да целую сумку мелкой плотвы.

Гусенок на осеннем стойбище стал для нас самой большой радостью. Ведь большинство семей уже переехало поближе к своим зимовьям, а здесь остались всего три юрты, чьи зимовья были по соседству. Я привык к шумным детским играм и теперь затосковал. Вот тут-то и пригодился гусенок. Я нашел ему местечко у внутренней стены юрты и постелил там мягкую кошму, а чтобы гусенок не улетел, привязал его за лапку.

Я уступил гусенку свою чашку, которой пользовался от рождения, и собственноручно наполнял ее водой. Приходилось чуть свет уже бежать к речке, где росла специальная «гусиная травка». Приносил я ее большую охапку, которой хватило бы целой стае взрослых гусей. Кроме того мы с Утепбергенем ловили для гусенка кузнечиков с красными крылышками…

Часто мы брали с собой гусенка. Пока рвали для него траву и ловили кузнечиков, он пасся, привязанный к колышку. Когда становилось жарко, мы относили его к пруду и выпускали на плес. Конец бечевки я обычно держал в руке сам, не доверяя Утепбергену.

Забавно было смотреть, как гусенок плывет в разные стороны, встряхивается, чистит перышки, а потом, загоготав тонким голосом и хлопая крыльями, летит над водой, касаясь ее лапками. Временами он ныряет, пытаясь что-то достать со дна пруда. Накупавшись вдосталь, он выходит на берег и дремлет, поочередно поднимая то одну, то другую лапку.

Когда гусенок немного подрос, он стал сам ходить к пруду, смешно переваливаясь на ходу. К бечевке он привык и не обращал на нее никакого внимания. Крылья у гусей отрастают необыкновенно быстро: два раза подрезали мы их, но к зимним холодам они стали еще более крепкими. Все чаще стал наш гусенок поднимать голову к небесам и, прислушиваясь, тревожно кричать.

— Прирученная птица никуда не денется, — говорили нам старики. — Можете уже отвязать его…

Так мы и сделали. В один прекрасный день я отвязал от ноги гусенка бечевку и подтолкнул его к пруду. Он пошел вразвалку, как обычно, а мы стояли и смотрели ему вслед. Гусенок даже не оглянулся ни разу.

А через два дня он вернулся и, как ни в чем не бывало, прошел к своей кошме у стены. Потом он исчез во второй раз, но тоже пришел. Кто-то из домашних стал утверждать, что в третий раз он не вернется, и при этом начал намекать что-то насчет пользы гусиного бульона. Но тут уж мы с Утепбергеном подняли такой крик, что бульон на этот раз не состоялся.

И вот гусенок исчез надолго, по-видимому, навсегда. Я очень переживал его исчезновение, но старший брат утешил меня:

— Когда будет пролетать стая над нами, твой гусенок обязательно даст о себе знать!..

С тех пор я каждое утро задирал голову к небу, выискивая в нем летящих гусей. А птичьи караваны все чаще и чаще плыли над нашим урочищем к югу. И вот однажды послышался шум тысяч мощных крыльев. Огромная стая диких гусей с гоготом пролетела над нашими юртами и опустилась на воду. Как только они сели, от стаи вдруг отделился большой гусь и, хлопая крыльями, помчался прямо к нашему берегу. И по земле он бежал, тоже помогая себе крыльями. Я так обрадовался его прилету, что заплакал от радости.