Девушка выбирает судьбу - [41]

Слева от кухни была комната для гостей, а справа жили все мы. Мой отец был знаменитый в округе кузнец Игибай. В нашем краю, находящемся вдалеке от города и не имеющем своего базара, все окрестные казахи довольствовались услугами моего отца. Помню, как люди приезжали из дальних кочевий и жили у нас, пока отец выполнял их заказы. Некоторые из них привозили с собой необходимое железо, куски угля для горна, сами раздували мехи, выполняли роль молотобойца. Когда заказ был выполнен, они оставались еще на некоторое время, ожидая подводы в свой аул.

Постоянные заказчики становились как бы нашими родственниками. Разумеется, и речи не было тогда о какой-то квартирной плате или оплате питания. Для них и предназначалась гостиная, которая обогревалась теплом из кухни. Наша половина отделялась от кухни длинной и узкой печью — голландкой.

В гостиной были обыкновенные невысокие нары из толстых половых досок. На полу, между нарами и дверью, гости оставляли в беспорядке свои подбитые войлоком высокие сапоги и, волоча за собой портянки, поскорее забирались на расстеленное стеганое одеяло. Когда они двигались ползком по кошме, мне казалось, что они перекатываются колобком.

На нашей половине, кажется, тоже были нары. Хорошо помню, что по всему полу была расстелена полосатая с цветами посредине алаша[61]. Поверх стелилась плотная белая кошма, а на нее — ватное одеяло из разноцветных лоскутков. Возле самой духовки стоял узкий бочонок, в котором играл шубат — верблюжий кумыс. Хоть и было у нас обычно две-три кобылы, все же предпочтение отдавалось шубату. Здесь же находились еще два-три больших полосатых мешка с пшеницей, пшеном и просом, которые, очевидно, не вмещались в большой кухонный ларь.

Но и тут имелся центр всего — высокий сундук, обитый разноцветными жестяными треугольничками и квадратиками, в котором хранились выходная одежда и женские серебряные украшения, передававшиеся у нас из рода в род. На сундуке складывалась большая украшенная орнаментом кошма, несколько стеганых одеял и три-четыре подушки. На стенах торчали различные колышки, на которые вешалась верхняя одежда: отцовский малахай, чапан, плеть, материнская пуховая шаль, бабушкино почерневшее веретено и многие другие незамысловатые вещи.

Таинственные для меня предметы прятались высоко в запечье. Там помимо прутьев для взбивания шерсти были старая стеклянная лампа без пузыря, многочисленные пакетики с красками для кожи и тканей, обернутые в пожелтевшую бумагу пучки сухих целебных трав — тошнотворных, потогонных, слабительных, корни всевозможных кустарников. Однажды старший брат поднял меня высоко над головой до самого потолка, и я увидел все это.

И еще возле духовки лежала подшитая снизу баранья шкура, на которой восседала бабушка. Рядом была и отцовская подстилка, на ней он отдыхал после трудового дня. Ничего я так ярко не запомнил в жизни, как эти разнородные вещи из моего детства…

Я стоял и смотрел в квадратную яму. Там ничего не было, кроме мелкого щебня и перегоревшего на солнце навоза вперемешку с бурой золой. Я повернулся, отошел и сел на бугорок спиной к своему старому зимовью…

Я сидел и боялся еще раз оглянуться, чтобы не броситься на землю, не прижаться к ней, не зарыдать горько и безутешно. Над чем?.. А может быть, не следовало стесняться своей слабости? Вокруг ведь никого не было. Что с того, что мне уже стукнуло тридцать и я давно брею усы и бороду, что я женат и имею детей? Разве не имеет права взрослый человек хотя бы мысленно вернуться в свое детство хоть раз в жизни?!

И вдруг это случилось. Я упал на землю, и слезы легко и свободно потекли из глаз, облегчая сердце. Никого не было вокруг на много верст, а я лежал и плакал, как тот почти не знакомый мне мальчик, который жил здесь двадцать пять лет назад. Некому только было утешать меня…

Я встал, отряхнул брюки, поправил галстук, огляделся. Ни одного признака жизни, словно все вдруг вымерли в один день, и неизвестно отчего. Упираясь в синее небо минаретом, одиноко высилась на холме старая мечеть. Под ней — кладбище. И пониже — мертвые зимовья людей, которых нет уже на земле. Большинство их на этом кладбище. А живые так же, как и я, приезжают сюда раз в двадцать пять лет, чтобы выплакаться на родных развалинах…

Первым от кладбища вниз по холму когда-то стояло зимовье Колишбая-ага. Рядом видны полуобвалившиеся, похожие на больной зуб, стены землянки дедушки Узакбая. А останки норки-хибарки Абдибая не так-то легко и найти в этом царстве заброшенности. И жилище Козыбака сровнялось с землей. Чуть возвышается над бурьяном фундамент зимовья Нуруша, за ним торчит угол землянки Белькары, и уже на границе солончака чернеют следы зимовья дяди Женсикбая. Безмолвно свидетельствуют развалины перед синим небом, что здесь когда-то кипела жизнь.

И снова перевожу взгляд на кладбище. Четырехугольные, с башенками по углам могилы тоже начинают разрушаться. Сырцовый кирпич, как бы старательно ни замешивали его, не выдерживает степного солнца и ветра., Некоторые могилы представляют из себя лишь небольшие ямки с неровными краями. В них лежит весь мой род: деды и прадеды до седьмого колена.