Девушка в нежно-голубом - [39]

Магдалина побежала дальше, только пятки засверкали. Пятки старых башмаков, сношенные до тонких полосок.

Ее лицо, исполненное ожидания и надежды, — с таким же выражением она просила его прошлой зимой пойти кататься на парусных санях. Тогда он тоже отказался, а зима выдалась на редкость теплой, лед треснул, и они упустили возможность. Ему было больно и обидно. Это его вина, что они живут так плохо: вечно он чем-то занят. От этих мыслей он даже чуть не пошел догонять Магдалину, но передумал и двинулся дальше, выбирая окольные пути под зелеными липами вдоль канала.

Он обошел рыночную площадь, чтоб не попасться на глаза пекарю Хендрику ван Бёйтену. Вчера от Хендрика пришел счет на невероятную сумму: четыреста восемьдесят гульденов. Больше, чем годичная выручка ремесленника. Были и еще долги — бакалейщику, ткачу. А теперь эти изношенные башмаки швырнули его в пучину отчаяния.

Влекомый невидимой нитью, Йоханнес очутился перед домом кузена, с облегчением узнал, что его нет, быстро перешел через торговые ряды и вышел на Папистский угол улицы Ауде-Лангендейк, где жила его знатная теща, Мария Тинс. Он замешкался было у лакированной дубовой двери и тут вспомнил о башмаках Магдалины и взялся за серебряный молоток. Без долгих разговоров, прямо с порога, он спросил, не даст ли теща ему двести гульденов в залог следующей картины.

Она прищурилась, гладя Яну за плечо, как будто что-то позади него — клавесин или трещина в стене — были гораздо интереснее и важнее. Так она заставляла его чувствовать себя попрошайкой, хотя сама была должна ему не меньше, пусть и не деньгами. Не раз он спасал ее безмозглого сына Виллема от тюрьмы за нарушение порядка в общественных местах: стоило Виллему увидеть на рыночной площади Катерину, свою единственную сестру, как он спускал штаны, нагибался и хохотал. А сколько раз ему, Яну, приходилось разнимать драчунов в материнской таверне «Мехелен», когда Виллем обычно оказывался в самой гуще событий. Несмотря на все это, Мария Тинс считала Яна недостойным. Но сейчас он отважно смотрел ей в лицо. Даже дома тяжелые рубиновые серьги оттягивали ей уши.

— Меня наконец-то признали в Делфте, — сказал он.

— Кто? Один пекарь? Один пивовар? Что, кто-то дает заказы? Просят расписать церковь?

— Нет, конечно! Протестантская церковь никогда не наймет обращенного католика.

Она сжала губы и негодующе тряхнула двойным подбородком. Теща потребовала от Яна принять католичество и принести ей подтверждение епископа, прежде чем она отдаст за него Катерину. Ян охотно согласился, невзирая на все предсказуемые последствия для его карьеры.

— Меня избрали старостой гильдии святого Луки, — сказал он.

— Слыхала, слыхала. Мои поздравления. За это хоть что-нибудь платят?

Тонкие косточки ходили ходуном на ее руке, пока она барабанила тяжелыми от драгоценностей пальцами по столу.

— Немного. Хотя, может быть, что-то другое из этого выйдет.

— Может быть, может быть… Все ты за свое. А меж тем Катерина ждет ребенка.

— Да, ждет, несмотря на выходки вашего сына. На той неделе он с палкой гонялся за ней по рыночной площади. Перепугал до полусмерти. Она теперь из дома носу не показывает.

— Мне горько об этом слышать, Ян. Виллем всегда был диким, всегда завистливым.

— Это уже не зависть. Он опасен — пусть не для других, но уж точно для самого себя. И как вы можете его защищать, когда он и на вас нападал?

Она потерла виски, отгоняя воспоминания.

— Что делать? Это он перенял от отца.

— А мне-то что делать?

— Если хочешь, чтобы дома на столе лежали не только сухари, забудь о картинах. Наймись в гончарню расписывать посуду. Уж сейчас-то, с твоим новым положением в гильдии, тебя точно возьмут. Еще не поздно превратить твое умение в деньги. В хлеб, картошку и мясо. В одежду и обувь для детей.

Тарелка за тарелкой, блюдо за блюдом. Он представил посуду, выстроенную перед ним в безжалостную стену, и почувствовал, как слабеют колени. Ян посмотрел по сторонам: он часто находил вдохновение в убранстве комнаты. Вещи способны так умело передавать чувства. Внимание привлек золоченый кувшин на красной скатерти, он стоял словно на алтаре и отражал свет всевозможными оттенками, от алого до золотисто-желтого.

— Какой красивый кувшин. У вас найдется ему замена? Мне нравится, как скатерть отражается в золоте. Может, я взял бы его…

— Бери, бери. И скатерть тоже забирай. — Она махнула рукой на кувшин, однако Ян знал, что теща и на него рукой махнула. — Господи, за что мне такой зять? Что сын, что зять — оба безответственные, оба ненормальные.

— А деньги? — напомнил он.

— Я подумаю. Не обещаю. Виллем разъярится, если решит, что я тебе покровительствую, и опять начнет крушить дом. Он не забыл о прошлом займе. И считает, я принесу вам изрядную сумму на крестины. Только я не смогу. Бейерланды задерживают с выплатой.

— Если бы снять маленькую студию, где меня никто не будет отвлекать, я бы, наверное, писал больше…

— Говорю же тебе, подумаю.

По дороге домой с наступающими сумерками в душе Яна росла тупая душевная боль. Он возвращался без единого стюйвера. Как он посмотрит в глаза Катерине? Все, решено, сегодня он скажет ей, что найдет другую работу. Не в гончарне, нет, пойти туда — несмываемый позор; никто никогда не назовет его больше художником, только ремесленником. Лучше заняться чем-нибудь совершенно новым. Скажем, продавать ткани у кузена. Да, завтра же он и начнет. Всего на пару лет, может, меньше, если дела пойдут хорошо. Хотя он и так слишком долго собирается с мыслями перед каждой картиной; оторваться — значит, нанести непоправимый удар по его мастерству. Долго же потом придется ползти назад.