Девушка с тату пониже спины - [36]

Я хотела, чтобы он позвонил, но он не звонил. А потом как-то взял и позвонил. Я ждала, и вот однажды мое терпение вознаградилось. В восемь утра у меня в общаге зазвонил телефон.

— Эми? Ты как? Это Бретт. Давай ко мне.

«Божечки-кошечки. Вот оно, — подумала я. — Он проснулся с мыслями обо мне. Понял, что нам суждено жить вместе — что пора перестать притворяться, будто мы созданы не для того, чтобы просто любить друг друга. Интересно, где мы станем растить детей? Он захочет, чтобы они выросли в Балтиморе? Я поселюсь там, где ему удобнее. И мне вовсе не надо, чтобы наши дети были иудеями, но крестить я их, конечно же, не позволю».

Я побрила над раковиной ноги, ополоснула подмышки. Соседка по комнате смотрела на меня из-под одеяла, пока я носилась по нашей общажной комнатушке, которая, если сейчас подумать, была довольно похожа на тюремную камеру: неоновые лампы, случайно назначенный сосед и неоткрывавшиеся окна, чтобы у нас не было возможности закончить колледж экстерном.

Я помчалась, готовясь провести день с Бреттом. Чем мы займемся? Для рыбалки было еще рановато. Или, может, его мама приехала, и он хочет, чтобы я пошла с ними завтракать. Тук-тук. Я сияла улыбкой перед закрытой дверью. Тук-тук. «Он перенесет меня через порог на руках? Он сейчас, скорее всего, приглаживает волосы и говорит маме: „Не подкачай, может, она — та самая“». Я решила быть с его матерью очень милой, но так себя поставить, чтобы она не думала, что будет главной на всех совместных праздничных обедах, которые нас ждут. Я буду звать ее по имени, чтобы она поняла, со мной шутки плохи. «Рита, в этом году я делаю рагу из зеленой фасоли». Тук-тук. Тук. Тук. ТУК! Наконец, дверь открылась. Открыл ее Бретт, но он явно был не здесь. Все лицо перекошено от алкоголя и бог знает чего еще. Глаза такие, словно с телом никакой связи. Взгляд на мне не фокусируется. Он стоял рядом и пытался посмотреть на меня, вывернув голову, как акула.

— Эй! — заорал он слишком громко и обнял меня так крепко, что аж больно.

Но я была слишком увлечена тем, как вскинуть подбородок, и выставить сиськи, и втянуть живот, чтобы заметить этот огромный красный флаг.

Он был насмерть угашен. Я скоро поняла, что была не первой, о ком он подумал с утра. Я была последней, о ком он подумал прошлой ночью, потому что для Бретта прошлая ночь еще не закончилась. Я гадала, сколько девушек ему не ответили, пока он добрался так далеко, до меня-первокурсницы. Я в его телефоне записана как «Шумер»? До буквы «Ш» не быстро дойдешь. Но вот она я, стою у него в комнате, мне восемнадцать, я хочу, чтобы меня обнимали, чтобы ко мне прикасались, хочу почувствовать себя желанной. Я хотела быть с ним, я представляла, как мы гуляем по кампусу вдвоем, держась за руки, — и это доказывает, что меня можно любить, что я не превратилась в куклу-тролля, как мне казалось; ведь на меня запал крутой парень постарше. Я подумала: «Подожду, пока он протрезвеет, и мы посмеемся над всей этой историей и поймем, что мы на самом деле друг другу нравимся».

Он поставил какую-то музыку, и мы оказались в постели. Ну, он меня толкнул на кровать таким сексуальным движением — парни часто так делают, как бы говоря: «Готовься, я буду сам всем рулить, и тебе просто крышу сорвет». За этим, как правило, ничего особенного не следует. Пахло от него пивом «Хайнекен-скунс» — «Хайнекеном» и скунсом, соответственно. Его утренняя щетина ободрала мне лицо, когда он на меня навалился (я знала, что у меня после этого целый день губы будут, как будто я фруктового пунша перепила), а от пьяных поцелуев было ощущение, что мне в рот сует язык кто-то, кому только что укололи новокаин.

Музыка играла слишком громко. Мне казалось, что я лишилась и лица, и имени. Осталось только теплое тело, но мне было так холодно, когда его пальцы во мне рылись, словно он там ключи потерял. Потом был секс. Ну, в широком понимании слова. Пенис у него был тверд, как пустая банановая кожура. Я уже через пару минут после того, как зашла, поняла, что никакого соития не будет. И это было к лучшему, потому что я вообще-то не была готова с ним спать. У младенца было больше шансов влезть на Эверест, чем у этого парня войти в меня.

Пока продолжался этот праздник вялости, я оглядела комнату, пытаясь отвлечься или, с божьей помощью, дистанцироваться. Выглядела она так, словно ее обставлял не в меру усердный театральный художник, слишком близко к сердцу принявший пометку «временное жилье, ничего существенного». Я заметила плакат «Лица со шрамом» — ну, без этого никуда, конечно. А еще что? А ничего. Все. Обычный такой Белый Сын Бухгалтера, слишком часто для меня рубившийся в компьютерные игры и пинавший мячик, и самым близким себе человеком он считает беглого кубинского торговца наркотой.

Он решил спуститься пониже. «Какая вера в себя», — подумала я. Считается за оральный секс, если парень засыпает, три секунды подвигав языком, как старик, жующий последнюю свою овсянку? Если у меня между ног что и увлажнилось, то только из-за его слюней, потому что он уснул без задних ног и храпел прямо в меня. Мне хотелось крикнуть себе: «Беги отсюда, Эми! Ты красивая, ты умная, ты достойна большего!» Я вздохнула и услышала, как разбилось мое сердце; я пыталась не заплакать. Я чувствовала, что теряю себя, что почти вчистую проиграла себя девушке в этой постели. А потом услышала, что музыка поменялась. Зазвучало соло на волынке.