Девушка из чернил и звезд - [2]
Па, я знала, мечтал заполнить белые пятна на картах Амрики, а вот я, больше всего на свете хотела пройти за лесную границу и составить карту Забытых территорий. Но ему я об этом никогда не говорила.
Карта, на которой показан весь наш остров целиком, была только одна, и висела она у Па в кабинете. Я называла ее картой Ма, потому что она принадлежала ее семье и передавалась из поколения в поколение, может быть, со времен Аринты, а это было тысячу лет назад. Для меня карта – знак того, что Ма и Па предназначались друг другу: он картограф, а карта – ее единственное фамильное богатство.
«Каждый из нас несет на своей коже карту собственной жизни – в походке, даже в том, как мы растем, – часто повторял Па. – Посмотри на мое запястье. Видишь? Кровь не голубая, а черная. Твоя мать всегда говорила, что это чернила. Я – картограф до мозга костей».
– Ты не принесешь кувшин?
Я вздрогнула от неожиданности – голос Па вернул меня в комнату. Я подтянула стул к полкам, встала на него, осторожно сняла с верхней полки кувшин и поставила на стол, рядом с миской. Кувшин зеленый, как лес, а еще особенный, потому что он – последнее, что сделала Ма. Мы пользовались им только в первый школьный день, а еще по праздникам и дням рождения. Па держал его подальше, в надежном месте, и каждый раз тщательно мыл.
Иногда у меня получалось вспомнить Ма – темные, по большей части улыбчивые глаза, запах черной глины, с которой она работала, делала горшки для жителей деревни и всякие красивые вещицы для губернатора. А может, мне только кажется, что я ее помню. Как кажется, что слышу певчих птиц.
– Доброе утро, малышка. – Па, прихрамывая, вышел из кухни, и я подбежала, чтобы забрать у него ведерко молока и чашки.
– Тебе нельзя ходить без палки.
Па сломал ногу еще в молодости, когда прыгнул с пристани эгипетского порта на палубу тронувшегося корабля, и теперь опирался на палку, вырезанную из куска рыбацкой лодки своего прадеда. В этой комнате у меня много любимых вещиц, но палка – самая любимая. Легкая, как бумага, она держится на поверхности воды, но, что самое удивительное, светится в темноте. Па объяснял, что это из-за сока, но я-то знала – дело в магии.
Убрав на полку Гималайские горы, я торопливо освободила место на столе.
Па налил молока в мамин кувшин, опустился на лавку рядом со мной и усмехнулся.
– Какой карман?
Я закатила глаза.
– Левый.
– Правильный ответ. – Он задвигал бровями, похожими на двух больших черных гусениц, и вынул из кармана баночку.
– Сосновый мед! – Я отвернула крышку и втянула носом запах, от которого потекли слюнки. – Спасибо.
– В первый школьный день только самое лучшее.
Я пожала плечами.
– Это же только школа…
– Ну, если так, то придется мне съесть все самому… – Он взял открытую баночку и сделал вид, что выливает мед в рот.
– Ну уж нет! – Я забрала ее назад. – Ты прав, день сегодня очень важный. Даже не знаю, почему ты не приготовил две баночки.
Мед был вкусный, и я даже не заметила, что каша пригорела, а когда подняла голову, то увидела, что Па к своей даже не притронулся. Он сидел тихо, ссутулившись, о чем-то размышляя.
Его рука лежала на столе возле кувшина с молоком, и на запястье пульсировала жилка. Глаза смотрели куда-то отстраненно.
Первый день школы – тяжелый для нас обоих.
Я тихонько убрала свою миску, а его пододвинула к нему поближе.
– Пока, Па.
Он не ответил. Я захватила сумку, вышла из дому и осторожно, как только могла, притворила за собой зеленую облупленную дверь.
Глава 2
Наша улица спускалась прямой крутой дорожкой к Западному морю, и все дома вытянулись вдоль нее длинным рядом глиняных лачуг под соломенными крышами. Люпе называла их милыми. А я думала, что если ветер дунет посильнее, то эти лачужки покатятся кувырком прямо в море.
Обычно я бежала к рыночной площади, скользя на подошвах вниз по склону, потому что воронам нравилось летать низко, и бегущий человек их распугивал. Но сегодня я решила, что просто пойду быстрым шагом – старшей школьнице не пристало носиться, как маленькой.
Маша, жившая в доме напротив, стояла у открытой двери. Я помахала и попыталась заглянуть ей за спину.
– Ищешь кого-то? – Она улыбнулась, и ее лицо разбежалось морщинками, как старая бумага. – Пабло уже ушел. Ты же знаешь, губернатору нравится, когда они приходят на работу до рассвета.
Своего сына, Пабло, Маша родила уже немолодой. Живот рос, а волосы седели, и старость сминала в складки лицо. Маша назвала его рождение чудом, и Пабло был чудом. Мы с Габо, как и все деревенские, относились к нему с благоговейным почтением – из-за его огромной силы. В десять лет Пабло поднимал обоих родителей, усадив их на плечи. Сидеть у него на закорках было все равно что лететь. Вот только я давненько его не видела.
Два года назад, когда у его матери разболелась спина, Пабло ушел из школы и занял ее место, хотя Маша и умоляла сына продолжать учебу. Теперь, в пятнадцать, он, словно картонные, таскал телеги и повозки и ухаживал за губернаторскими лошадьми.
– Взял подарок для Люпе, – добавила Маша и недовольно поморщилась, потому что не понимала, почему я дружу с губернаторской дочкой. – Я велела, как ты и просила, спрятать получше.
