Девушка из Берлина. Жена штандартенфюрера - [3]

Мой отец подтвердил мои подозрения чуть позже в том же году, когда впервые в жизни он усадил нас с Норбертом для первого серьёзного разговора. В первый раз он говорил с нами в своём кабинете и за закрытыми дверями; никогда раньше я не видела его таким серьёзным.

— Мои любимые дети, я хочу, чтобы вы меня выслушали и выслушали хорошенько. То, о чем я сейчас буду с вами говорить, дело крайне нешуточное, и я хочу, чтобы вы пообещали никогда и ни с кем это не обсуждать, вам ясно? Безопасность всей нашей семьи зависит от вашего молчания. О тебе я не беспокоюсь, Аннализа, ты едва говоришь с другими детьми; ты же, сынок, никогда и никому не должен упоминать об этом разговоре, понятно?

— Да, отец.

— Вот и хорошо. — Он прочистил горло и продолжил. — Помните, как я рассказывал вам истории перед сном о ваших прапрадедушке и бабушке?

— О том, как они приехали в Берлин из Польши, потому что Польское правительство их выгнало?

— Да, моя принцесса. Я рад, что ты так хорошо это запомнила. Но теперь я хочу, чтобы ты об этом забыла, раз и навсегда. Договорились?

— Почему, папа?

— Со временем ты поймёшь почему, малышка, а пока просто забудь о том, что мы евреи. Ты же помнишь, как я рассказывал, как польское правительство забрало всё имущество вашего прапрадедушки? А у него было много денег, он был ювелиром, и очень успешным. Нам очень повезло, что по приезду в Германию он догадался взять немецкое имя и перейти в протестантство, чтобы подобного никогда не повторилось с его детьми, и чтобы их никто не притеснял, как это случилось с ним и его семьёй.

— Но ведь по иудейскому закону нельзя перейти в другую религию, разве нет? — Вместе с другими качествами, что мы делили, Норберт обладал моим любопытством и никогда не упускал шанса задать очередной «глупый вопрос». Вот только несправедливость заключалась в том, что он был на пять лет старше меня, и соответственно его вопросы, в отличие от моих, уже не считались глупыми.

— Ты прав, сынок, нельзя. Можно совершить сотню обрядов, но иудей навсегда останется иудеем.

— То есть мы по-прежнему иудеи?

— А вот это как раз я и хочу, чтобы вы забыли раз и навсегда. Если кто-нибудь спросит, мы никакие не евреи и не иудеи, и никогда не были. Мы — потомственные немцы, чистокровные арийцы и добрые, верующие протестанты. Договорились?

— Это потому что рабочая партия не любит евреев?

— Да, сынок. И, боюсь, после того, что случилось с обвалом Нью-Йоркской биржи, люди начнут всё больше прислушиваться к их нездоровым идеям.

— Но это случилось в Нью-Йорке, какое отношение это имеет к нам?

— Люди напуганы, Норберт. Германия только начала подниматься на ноги после той страшной войны, люди только начали зарабатывать и возвращаться к прежней нормальной жизни; экономика стала потихоньку расти, и националистов никто не хотел слушать, потому что жизнь налаживалась. А теперь люди пришли к выводу, что нацистская партия может быть единственным, что удержит Германию на плаву в новом экономическом кризисе. Они испугались, сын, а это — самый быстрый путь к бедствию.

Мне не понравился мой первый «взрослый» разговор. Я совсем не так себе их представляла. Но мы всё равно пообещали отцу держать рот на замке, и так и сделали. К тому же, на Новый год я получила новую пару пуантов и новую балетную пачку, в которой я бегала по дому не снимая несколько дней подряд, и вскоре я совершенно забыла про тот разговор. Но нацисты мне всё равно не нравились, и я невольно морщила нос каждый раз, как кто-то их упоминал.

* * *

Я запомнила свой одиннадцатый день рождения по двум причинам: всего пару недель до этого меня приняли в продвинутую балетную школу, о которой я так давно мечтала, и в качестве подарка мама пригласила мастеров, чтобы переделать одну из спален в мой собственный маленький балетный зал со станками и зеркалами вдоль стен, чтобы мне было где упражняться. Я была вне себя от счастья, когда увидела его.

Другая причина была далеко не радостной. Пока Гризельда была занята на кухне приготовлением праздничного ужина, мама и я накрывали на стол (всё, что имело хоть какое-то отношение к искусству или этикету было моей самой большой страстью, а потому никто не мог уложить столовые приборы ровнее и безукоризненнее, чем я). Я так увлечённо складывала салфетки, что даже не слышала, как папа вошёл в комнату. Но вот возглас, который издала при его появлении моя мама вместо её обычного радостного приветствия, удивил меня безмерно.

— Что это ты такое нацепил себе на пиджак, Рихарт?

— Мой новый значок рабочей партии. Не могла бы ты мне налить коньяку, пожалуйста?

— Я тебе ничего не собираюсь наливать, пока ты мне не объяснишь, как тебе вообще в голову пришло принести эту гадость домой, а уж тем более гордо выставив её на всеобщее обозрение на лацкане?! Что это вообще значит? Ты что теперь, член партии?

— Илзе, прошу тебя, у меня был очень тяжёлый день на работе, поэтому, пожалуйста, сделай мне этот чёртов напиток, и я отвечу на все твои вопросы. — Папа повернутся ко мне и сразу же просветлел. — Здравствуй, моя принцесса!

— Привет, папочка!

Он обнял меня и поцеловал в обе щёки.