Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника - [24]

Я возразил:

— Хозяйка вообще против слуг! И против вас, и против других в нашем дворе. Хозяйка считает, что они слишком шумно, слишком пошло судачат и ведут себя — до боли в ушах — а кроме того, разносят самые разные болезни. А еще, что не нравится хозяйке, так это то, что все служанки — воровки, а у хозяйки от этого бывают мигрени. А женихи их, считает хозяйка, тоже воруют и разносят разные болезни.

Сказав это, я замолк, как будто вовсе ничего и не говорил — и, как всегда, по возвращении из министерства, углубился в газеты. Вскоре жена потребовала от меня уволить служанку.

— В последнее время, — сказала жена, — она возгордилась, смотрит исподлобья, а кроме того, — постоянно ошивается на лестнице и сплетничает с другими слугами. Как-то раз вошла я в кухню, а их там аж четверо сидит. Во дворе со сторожем язык чешет, думаю, самое время рассчитать.

Я ответил:

— Э, пусть еще немного побудет. Она, конечно, говорливая, зато честная. Не ворует.

Но жена начала ужасно, я бы сказал, непропорционально нервничать.

— Чеся, а чего это вы сегодня так смеялись с дворничихой?

— А, ничего такого, так себе, косточки перемываем.

— Нет повода для такого смеха, дорогая Чеся, — язвительно заметила жена. — Вы, верно, вообразили себе, что очень умны.

Не знаю, на счет чего это отнести, но нервы у жены решительно сдавали. Она пришла ко мне с форменным скандалом: только что она вышла на балкон, а служанка с противоположной стороны двора что-то сказала тамошней кухарке, обе посмотрели на нее и прыснули смехом — и вот, чтоб я им пригрозил. Я высунул голову в форточку и крикнул:

— Что за смешки! Попрошу прекратить! Это глупые смешки!

Но действительно оказалось, что у моей жены развивается мания преследования.

— Откажи ей в месте с первого. Из нее строптивость прет все больше и больше. Разносит о нас какие-то сплетни. Я ей запретила собираться со слугами, а сегодня снова застукала ее на лестнице: хохотала со сторожем и кухаркой с первого этажа. Не выношу этой глупости!

— Так сразу и выставить? Может исправится?

— Филип, — неожиданно взволнованно сказала жена, — я ничего не имею против того, чтобы к нам вернулась наша прежняя горничная. Слушай, — добавила она с трудом, — что это значит? Чеся нагло смеется за спиной — кто ее на это надоумил — чувствую, наверняка чувствую, что когда я повертываюсь спиной, она гримасничает и показывает язык, или ходит по пятам. Я это чувствую.

— Что ты, золотко, ты, верно, нездорова. С чего бы ей вдруг насмехаться, коль скоро в тебе нет ничего смешного?

— Откуда мне знать, с чего она смеется? От глупости. Ясное дело, от своей собственной глупости, а не от моей. Она, должно быть, что-то во мне усмотрела.

— Может, ее смешит твой маникюр, этот ряд маленьких блестящих зеркалец, — задумчиво сказал я, — а может то, что вытираешь нос носовым платком. Бог его знает, что может смешить непросвещенную и некультурную служанку — может, ее смешат твои притирания головы?

— Прекрати! — крикнула она. — Мне не интересно! Не только она, они тоже — смеются! такие бестолковые пошлые смешки! Бесстыдство! Иди к домовладельцу! Зазнались — головы вскружились! Я этого не вынесу — заболею!

Я крикнул Чесю:

— Чеся, почему вы нервируете хозяйку, ведь вы знаете, что пани — созданье нежное и легко может заболеть!

И я пошел к домовладельцу с жалобой на царящие в доме беспорядки — но на следующее утро кто-то бросил в меня из окна гнилой луковицей. Фактически — возможно — и мне казалось, что в весенних голосах двора я вылавливаю какую-то глупость, какую-то пошлость, какую-то внезапно разбуженную жуткую смешливость — как будто кто-то щекотал перышком пятку мастодонта. Служанка из лакейской, кажется, осмелилась открыто, в лицо смеяться над моей женой, на дверях парадного появились какие-то ужасные рисунки — о Боже, какие-то омерзительные шутки, написанные мелом, в которых я и моя жена представали в ужасном виде и в ужасных позах. Эти рисунки по приказу жены служанка стирала по нескольку раз в день — доведенная до безумия, жена даже затаивалась в прихожей, а заслышав малейший шорох, выскакивала на лестницу, но никогда никого не могла поймать. В общем, устраивали нам разные пакости.

— Полиция! Где полиция?! Полиция! Как они смеют! Всех слуг, сторожа, его детей — всех выкинуть! Дети сторожа — тоже наглые! Это мафия! Это сговор! Чеся, слышишь?! Полиция! Чеся, чего вы так смотрите?! Я запрещаю вам смотреть! Вон отсюда! Сейчас же вон!

Но крик лишь раззадорил наглость и ужасную, бессовестную, скрытую ненависть.

— Филип, — сказала трясясь со страху жена, — что это? Что это значит? Здесь дело нечисто, здесь что-то затевается. Что они нашли такого во мне — что они от меня хотят? Филип… — взглянула на меня, и сразу поникла, стала серой, угасла, тихо пошла в уголок, уселась.

А я остался в кресле, с газетой в руках, с сигаретой между пальцев; сигарета сама догорала, а я думал, долго. Разумеется, можно и выставить служанку, а еще можно переехать на другую квартиру, в другой район даже — можно, если бы я не был таким беспомощным, дрожащим и робким. Жена спрашивала меня, что это значит? Что — что значит? Кто же, ради всего святого, в этой ситуации смешон, дик и ужасен? Если жена ненавидит служанку, то служанка тоже ненавидит жену. Я склонялся над этой ненавистью, брал ее дрожащими руками, всматривался в нее слабым взглядом старика и вслушивался в доносившийся из кухни настойчивый голос: