Девочки - [74]

Я узнала, что Расселл начал угрожать Митчу. Без приглашения заявлялся к нему домой. Посылал к нему Гая, чтобы тот опрокинул мусорные баки, — вернувшись, Митч увидел, что весь двор завален сплющенными коробками из-под кукурузных хлопьев, обрывками вощеной бумаги и склизкой от объедков фольгой. Парень, который присматривал за домом, тоже видел Расселла, правда, всего однажды, — Скотти рассказал Митчу, что видел какого-то мужика, который припарковался прямо у ворот и просто смотрел на дом, а когда Скотти попросил его уехать, Расселл улыбнулся и сказал, что знал предыдущего хозяина дома. Приходил Расселл и к звукорежиссеру, клянчил пленки их с Митчем пробной записи. Дома была жена режиссера. Потом она рассказала, что, услышав звонок, очень разозлилась: дома спал новорожденный ребенок. Когда она открыла дверь, на пороге стоял Расселл — в обтрепанных “ранглерах” и с этой своей косой улыбочкой.

Муж ей рассказывал об этой записи, поэтому она знала, кто такой Расселл, но не испугалась. Совсем нет. На первый взгляд ничего такого страшного в нем не было, и когда она сказала, что мужа нет дома, Расселл пожал плечами.

— Да я сам заберу, по-быстрому, — сказал он, пытаясь заглянуть ей через плечо. — Одна нога тут, другая там, всего-то.

Вот тут-то ей стало немного не по себе. Она покрепче уперлась в порог старыми шлепанцами. По коридору разносилось хныканье ребенка.

— Он все хранит на работе, — сказала она, и Расселл ей поверил.

Еще женщина вспомнила, что той же ночью слышала шум во дворе, какой-то шорох в розовых кустах, но, выглянув в окно, увидела только гравиевую дорожку да колючий, залитый лунным светом газон.

Мой первый вечер после возвращения был совсем не таким, как прежние вечера. Раньше у нас лица так и сияли от какого-то детского счастья — я гладила пса, который в поисках ласки тыкался в нас носом, от души чесала его за ухом, задавая рукой радостный ритм всему телу. Бывали у нас и странные вечера, когда мы все принимали кислоту или, например, когда Расселл доканывал какого-нибудь пьяного мотоциклиста своей петляющей логикой. Но мне никогда не было страшно. Но в этот вечер — у обложенного камнями затухающего костерка — все было по-другому. Когда пламя растаяло окончательно, этого никто и не заметил, всеобщая кипящая энергия была направлена на Расселла, а тот дрожал, как натянутая резинка, которая вот-вот порвется.

— Вот это вот, — сказал Расселл. Расхаживая из стороны в сторону, он быстро сбряцал песенку. — Я только что ее придумал, а она уже стала хитом.

Гитара была расстроена, звук получался плоский и гнусавый, но Расселл этого будто не замечал. Он говорил лихорадочно, захлебываясь.

— А вот еще одна.

Он покрутил колки, ударил по струнам — раздалось нестройное бренчанье. Я пыталась поймать взгляд Сюзанны, но она не отрываясь смотрела на Расселла.

— Это будущее музыки, — перекрикивал он какофонию. — Они думают, что понимают в музыке, потому что их песни крутят по радио, но ни хера они не понимают. У них в сердцах нет истинной любви!

Никто, казалось, не слышал, как он обкусывал краешки слов, — они эхом повторяли все за ним, вместе с ним страстно кривя рты. Расселл был гением, это я так Тому сказала, — но теперь я вдруг отчетливо представила, как дрогнуло бы от жалости лицо Тома, если бы он увидел Расселла, и я возненавидела Тома за это, потому что и сама слышала все эти дыры в песнях, слышала и понимала: они сырые, и даже не сырые, а просто плохие, сентиментальная патока, слова про любовь картонные, как будто их писал школьник, — сердечки, намалеванные пухлой рукой. Солнышко, цветочки и улыбки. Но окончательно я не могла этого признать, даже тогда. Какое у Сюзанны делалось лицо, когда она на него смотрела, — как же я хотела быть с ней. Я думала, что если любишь кого-то, то эта любовь становится чем-то вроде страховки: человек видит, какие сильные, какие глубокие у тебя к нему чувства, и это учитывает. Мне казалось, что это справедливо, словно вселенной хоть сколько-то сдалась эта самая справедливость.

Бывало, мне что-нибудь снится, я проснусь — и мне кажется, что я на самом деле что-то видела, какую-нибудь картинку, деталь, и вместе со мной это чувство проникало из мира снов в реальность. А потом меня оглушало — нет, я не замужем, нет, я не взламывала никакого кода, чтобы куда-то сбежать, — и от этого делалось по-настоящему грустно.

Когда Расселл велел Сюзанне поехать к Митчу Льюису и преподать ему урок, — мне все казалось, будто я при этом присутствовала: черная ночь, сухой, тикающий стрекот сверчков и жуткие эти дубы. Но меня там, конечно, не было. Я столько об этом читала, что эта сцена так и стояла у меня перед глазами, окрашенная в слепящие тона детских воспоминаний.

Я тогда ждала Сюзанну у нее в спальне. Злилась, отчаянно по ней тосковала. Вечером я много раз пыталась с ней поговорить, дергала ее за руку, ловила взгляд, но она отмахивалась. “Потом”, — сказала она, и мне этого хватило, чтобы навоображать себе, как это ее обещание исполнится в ее сумрачной спаленке. Когда послышались шаги, у меня защемило в груди, в голове осталась только одна мысль — Сюзанна пришла! — но тут меня по лицу мазнуло чем-то мягким, и я резко открыла глаза. Это была всего-навсего Донна. Она швырнула в меня подушкой.