Девочки - [48]

— Мрачняк, да? — сказала она. — Я в первый раз то же самое подумала.

Она притянула меня к себе, и мы стукнулись бедрами. Эти проявления доброты не переставали меня ошеломлять.

Потом мы поднялись на Хиппи-Хилл. Там было серо и дождливо и никого не было, только ковыляли живые мертвецы-наркоманы. Я изо всех сил старалась словить вибрации, выжать их из воздуха, но безуспешно — и с облегчением бросила поиски скрытых смыслов, когда Сюзанна рассмеялась.

— Господи, — сказала она, — да тут помойка.

И мы вернулись в парк, где с эвкалиптовых листьев звучно стекал туман.

Я почти все дни проводила на ранчо, а домой забегала, только чтобы по-быстрому переодеться или оставить матери записку. Записки я подписывала “Твоя любящая дочь”. Потакала раздутой любви, которой нашлось место, когда исчезла я.

Я знала, что постепенно меняюсь, недели на ранчо прошлись по мне жесткой губкой. Волосы посеклись и выгорели на солнце, даже после мытья от них припахивало сигаретным дымом. Большая часть моей одежды перекочевала на ранчо, превратившись в наряды, которые даже я сама перестала узнавать: Хелен, например, теперь паясничала в моей блузке с манишкой, когда-то я над ней тряслась, а теперь она была дырявая и в пятнах от персикового сока. Я одевалась, как Сюзанна, в небрежное что попало, выхваченное из общих куч, в одежду, обрывочность которой так и кричала о враждебности к большому миру. Как-то раз мы с Сюзанной зашли в “Хоум маркет”, на Сюзанне был верх от бикини и обрезанные из джинсов шорты, и остальные покупатели, распаляясь от возмущения, сверлили нас взглядами — поначалу искоса, а потом и в упор. Мы хохотали — безумно, безостановочно фыркали, словно знали какой-то невероятный секрет, да мы и вправду его знали. Женщина, чуть не вскрикнув от неожиданности и отвращения, вцепилась в руку дочери: она не понимала, что ненависть делает нас сильнее.

Готовясь ко встречам с матерью, я совершала благочестивые омовения: мылась до красных пятен на коже, стоя под горячим душем, наливала на волосы столько кондиционера, что они становились скользкими. Надевала простую белую футболку и белые хлопковые шорты, которые носила, когда была помладше, изо всех сил стараясь выглядеть чистенькой и бесполой, чтобы усыпить подозрения матери. Впрочем, может, и не стоило так стараться — она не то чтобы особенно вглядывалась. Если мы с ней вдруг ужинали вместе — чаще всего в тишине, — она ковырялась в тарелке, будто капризный ребенок. При любом удобном случае заводила разговор о Фрэнке, передавала бессодержательные прогнозы погоды из собственной жизни. Я могла быть вообще кем угодно. Однажды вечером я даже переодеваться не стала, так и заявилась к столу в короткой тоненькой маечке с завязками на шее и оголенным животом. Она ничего не сказала, так и копалась рассеянно в рисе, пока наконец не вспомнила о моем существовании. Быстро, искоса глянула на меня.

— Ты так похудела, — объявила она, ревниво, оценивающе ухватив меня за запястье.

Я пожала плечами, и больше она об этом не заговаривала.

Когда я наконец увидела Митча Льюиса своими глазами, он оказался куда жирнее, чем, как мне казалось, положено знаменитостям. Весь раздутый, будто под кожей у него колыхалось масло. Лицо опушено бакенбардами, золотые волосы торчат перьями. Он принес ящик сарсапариллы [9] для девочек и шесть сеток с апельсинами. Засохшие брауни с шоколадной крошкой в гофрированных бумажных чашечках, которые были похожи на чепцы первых поселенцев. Нугу в ярко-розовых жестянках. Крохи из подарочных корзин, догадалась я. Блок сигарет.

— Он знает, что это мои любимые, — сказала Сюзанна, прижимая сигареты к груди. — Запомнил.

Все они очень собственнически отзывались о Митче, как будто он был какой-то абстрактной идеей, а не живым человеком. К визиту Митча они заранее готовились, прихорашивались с девчоночьим старанием. — У него ванная с видом на океан, — сказала Сюзанна. — И на потолке много лампочек, поэтому вода так и сияет.

— И болт у него огромный, — добавила Донна. — И бордовый, типа того.

Донна мыла подмышки в раковине. Сюзанна закатила глаза.

— На секс, что ли, надеешься? — пробормотала она, но и сама переоделась в платье.

Даже Расселл смочил волосы и зачесал их, вид у него сразу стал светский, приглаженный.

Положив руку мне на спину, Расселл представил меня Митчу со словами: “Наша маленькая актриса”.

Митч разглядывал меня с испытующей, самодовольной улыбкой. Мгновенная оценка стоимости — это у мужчин легко получалось. И им очень хотелось, чтобы ты с их оценкой согласилась.

— Я Митч, — сказал он.

А то я не знала. Кожа у него была свежая, совсем без пор, какая бывает у обжор-богачей.

— Обними-ка Митча, — сказал Расселл и подтолкнул меня. — Митч такой же, как и мы, ему тоже хочется, чтобы его обнимали. Немножко любви ему не помешает.

Митч выжидающе смотрел на меня, как на подарок, который он уже развернул и разглядел. Раньше меня одолела бы застенчивость. Я бы зациклилась на своей внешности, на ошибках, которые могу совершить. Но теперь я чувствовала себя совсем по-другому. Я была одной из них, а значит — смогла улыбнуться Митчу, шагнуть к нему, размазаться по его телу.