Девочки - [21]

— Сколько золота вы выкопали? — спросила я. — В смысле — уже.

— Ну, как подвезем все оборудование, выкопаем целую кучу.

Он пил из винного бокала, оставляя на стекле жирные оттиски пальцев. Под его взглядом мать размякла, расслабила плечи, разомкнула губы. В тот вечер она выглядела моложе. Во мне шевельнулось странное материнское чувство, оно было неприятным, меня передернуло.

— Как знать, может, мы туда съездим, — сказал Фрэнк. — Все втроем. Махнем ненадолго в Мексику.

Цветы в волосах. — Он срыгнул на выдохе, сглотнул, и мать покраснела, завертела бокал с вином.

Матери он нравился. Она делала эту свою дурацкую гимнастику, чтобы хорошо перед ним выглядеть без одежды. Она умастила себя и украсила, ей так хотелось, чтобы ее полюбили. Об этом больно было думать — о том, что мать так отчаянно в чем-то нуждается, и я посмотрела на нее, думая улыбнуться, показать, как нам с ней хорошо, хорошо вдвоем. Но она на меня не смотрела. Нет, она была вся обращена к Фрэнку, чтобы взять все, что уж он там пожелает ей дать. Я сжала кулаки под столом.

— А как же ваша жена? — спросила я.

— Эви! — прошипела мать.

— Ничего страшного, — Фрэнк вскинул руки, — вопрос справедливый.

Он принялся с силой тереть глаза, потом положил вилку.

— Там все сложно.

— Чего ж тут сложного, — сказала я.

— Ты грубишь, — сказала мать.

Фрэнк положил руку ей на плечо, но она вскочила и с мрачной сосредоточенностью начала убирать со стола, поэтому он, озабоченно улыбаясь, передал ей свою тарелку. Вытер сухие руки о джинсы. Я не смотрела на него. Я теребила заусенец, потом с удовольствием его оторвала.

Когда мать вышла, Фрэнк прокашлялся.

— Зря ты злишь маму, — сказал он. — Она хорошая женщина.

— Не ваше дело.

Ранка возле ногтя кровоточила, я нажала на нее, чтобы прижгло болью.

— Слушай, — сказал он так запросто, словно хотел со мной подружиться, — я все понимаю. Тебе надоело сидеть дома. Во всем слушаться маму. Да?

— Убожество, — беззвучно прошептала я.

Он не понял, что я сказала, — понял только, что ответила не так, как бы ему хотелось.

— Грызть ногти — это гадко, — запальчиво сказал он. — Гадко и вульгарно, так только очень вульгарные люди делают. И ты такая же?

Мать снова возникла в дверях. Я была уверена, что она все слышала и теперь знала, что Фрэнк не такой уж и хороший. Она, конечно, расстроится, но я решила быть к ней добрее и чаще помогать по дому.

Но мать только поморщилась:

— Что тут происходит?

— Я просто сказал Эви, чтоб не грызла ногти.

— Я это ей тоже вечно говорю, — сказала мать. Голос у нее дребезжал, губы кривились. — Так недолго и заболеть, если грязь в рот тащить.

Я прокручивала в голове разные варианты. Мать просто тянула время. Прикидывала, как бы получше выставить Фрэнка вон из нашей жизни, сказать ему, чтоб не лез ко мне. Но когда она уселась с ним рядом и дала ему погладить себя по руке, даже полезла к нему обниматься, я поняла, чем все закончится.

Когда Фрэнк вышел в туалет, я думала, она хоть как-то передо мной извинится.

— Тебе эта майка мала в груди, — злобно прошептала она, — это неприлично, ты уже взрослая.

Я открыла рот, чтобы ответить.

— Завтра поговорим, — сказала она. — Обо всем поговорим.

Тут она услышала шаги Фрэнка и, еще раз глянув на меня напоследок, заторопилась к нему. Я осталась одна за столом. Падавший на руки свет от верхней лампы был резким и неласковым.

Они вышли на веранду, там у матери вместо пепельницы стояла консервная банка с русалкой. Из своей комнаты я слышала их несвязную беседу, которая затянулась допоздна, простой и бездумный смех матери. Сквозь сетку на окне просачивался дымок сигарет. Во мне вскипала ночь. Мать думала, что жить легко — прямо как золото с земли подбирать, думала, что у нее именно так все и будет. Конни не было рядом, некому меня утешить, я осталась с неподвижной удавкой собственной персоны, в безнадежной, бесчувственной компании.

Уже потом я стала кое-что понимать о матери. Что после пятнадцати лет с отцом у нее в жизни остались огромные белые пятна, которые она училась заполнять, — так после инсульта люди заново выучивают слова: машина, стол, карандаш. И как застенчиво она поворачивалась к зеркалу, будто за предсказанием — придирчиво и с надеждой, словно подросток. Как втягивала живот, чтобы застегнуть новые джинсы.

Когда утром я зашла на кухню, мать сидела за столом, перед ней стояла пиала, из которой она пила чай, — уже пустая, с крапинками заварки на дне. Губы у нее были поджаты, в глазах обида. Я, не говоря ни слова, прошла мимо нее и открыла пачку молотого кофе, лилового и бодрящего, мать им заменила “Санку”, которую любил отец.

— И что же вчера случилось?

Видно было, что она пытается говорить спокойно, но вышло все равно сбивчиво.

Я вы́сыпала кофе в кофейник, включила конфорку. Я все делала безмятежно, с буддистским спокойствием на лице. Это было мое самое действенное оружие, и я чувствовала, как она заводится.

— Молчишь, значит, — сказала она. — А вчера Фрэнку еще как грубила.

Я ничего не ответила.

— Хочешь, чтобы я была несчастна? — Она встала. — Я с тобой разговариваю. — Она резко выключила конфорку.

— Эй! — сказала я, но, увидев ее лицо, заткнулась.