Девочка с самокатом - [75]

Эмбер осторожно кладёт ладонь ему на предплечье.

– Как думаешь, это надолго?

Она не уточняет, что «это», но Калани всё равно понимает, что речь не о вынужденной задержке, а о финальном заезде в целом.

– Понятия не имею. – Кожаная куртка скрипит, когда он пожимает плечами. – Но уверен, что не два часа точно. Иначе какой в этом смысл? Нет, финиш устроен так, что за два часа его не найдёт даже тот, кому повезёт.

– Значит, нам некуда торопиться.

Ей хочется сказать, что, раз так, Калани незачем переживать из-за проколотого колеса и того, что клею потребуется немного времени, чтобы схватиться, и, кажется, у неё получается: лицо Калани светлеет, а появившаяся было угрюмая ложбинка между бровей разглаживается сама собой.

Он снова улыбается. Ему так идёт улыбаться.

– Чем хочешь заняться?

Эмбер знает ответ. Точно как же, как знает и то, что ответ этот не самый удачный.

Она кивает на тёмные двустворчатые двери высотой в полтора человеческих роста. Одна из створок сорвана с петель, и дверной проём зияет пустой чернотой.

Не таким она представляла театр, когда, наслушавшись рассказов Хавьера, мечтала побывать хотя бы в одном.

– Я хочу войти внутрь, – говорит Эмбер и поднимается.

– 20-

– Думаешь, это хорошая идея? – спрашивает Калани, когда они останавливаются у высоких дверей.

Эмбер осторожно прикасается к потемневшему от времени дереву, лак с которого облупился и слез. Оно выглядит неожиданно прочным, можно не бояться, что вот-вот начнёт крошиться и распадаться под пальцами, и Эмбер мягко обводит вырезанный на створках узор, задерживаясь взглядом в его плавных изгибах.

На подушечках пальцев собирается всего лишь пыль, а ей кажется, будто целые минуты и годы.

– Не знаю, – честно отвечает Эмбер. – Может быть, нет. Может быть, внутри нас ждут полчища зомби.

Калани хмыкает.

– Вряд ли. Ты же знаешь, они не любят сидеть в помещении. Только на улице. Их сложно назвать домоседами.

– Как и меня. Но это не дом. Это – театр, – с благоговением выдыхает она, толкая тяжёлые створки вперёд.

Они открываются с отвратительным скрипом, но даже через скрип она слышит голос Калани:

– Думаю, любителями театра их тоже не назовёшь.

«Кто знает, – думает Эмбер, – кто знает». Не то чтобы она действительно думает, будто бы внутри им могут встретиться полчища зомби (живые мертвецы и правда больше похожи на осенние листья, гонимые ветром, чем на камни, которые могут лежать на одном и том же месте годами), но вместе с тем в словах Калани есть что-то… Кто знает, как всё обстояло до Апокалипсиса? Может быть, в этом заброшенном городе ещё есть зомби, которые – когда-то, давным-давно – обожали театр.

Может быть, среди них есть актёры и драматурги. Театральные критики. Те, кто не пропускал ни одной премьеры. Швеи, не спавшие по ночам, чтобы успеть закончить костюмы. Гримёры. Театральные сторожа, ютившиеся в каморке у заднего входа. Швейцары и улыбчивые девушки из гардероба. Кто угодно.

Кто угодно из тех, кто раньше не мыслил своей жизни без театра, а теперь – вот уже три десятка лет – не способен мыслить вообще.

Ей становится жутко.

Измеряя шагами холл, Эмбер думает о том, что изнутри театр совсем не выглядит заброшенным. Одиноким – да, может быть, будто в самый разгар очередного спектакля из него неведомым образом исчезли и актёры, и зрители, но никаким не заброшенным.

Почему так, она понимает только с подачи Калани.

– Да, – говорит он где-то у неё за плечом, – сложно представить такое за этой стеной.

Эмбер оборачивается.

– Что ты имеешь в виду?

Он задумчиво хмурит брови, пытаясь подобрать правильные слова.

– Ты же видела оставленные здания, правда? Там, за стеной, его давно разобрали бы и растащили. Диваны и кресла – домой, деревянные двери и рамы – на дрова или стройку, даже мраморные плиты с пола сумели бы отколоть и, уж конечно, нашли бы им применение. Стой твой театр на окраине, скажем, Столицы, от него остались бы голые стены…

Калани прав. Именно это с самого начала и казалось ей таким необычным: заброшенное здание раньше всегда означало отсутствие мебели, и дыры вместо оконных проёмов, и решётки голых перекрытий вместо нормального пола. Всё, что можно было вынести или разобрать, разбирали и выносили.

Здесь дела обстоят по-другому. Живым мертвецам не нужна новая мебель в дома, и строить им тоже не нужно, и огня они не разводят, а значит, и дрова им ни к чему. Мраморные плиты, оконные стёкла, латунные дверные ручки – тем более. Именно поэтому мёртвый город выглядит таким странным. Всё в нём осталось как было, ну, кроме того, что смогли изменить природа и время.

Эмбер кажется, будто театр готов ожить в любую минуту.

Немного подправить покосившиеся двери, вымести то, что нанесло ветром с улицы, заменить разбитые окна, а то и просто чем-то заклеить, подкрасить старой краской тёмное дерево – и здание будет выглядеть лучше, чем, например, та гостиница, в которой жили участники гонок. Достаточно пару раз пройтись мокрой тряпкой по полу, и он снова будет готов сверкать под ногами гостей: Хавьер говорил ей, что в театр было положено ходить при полном параде, так что Эмбер почти наяву слышит дробный перестук каблуков.